Трое и весна - Виктор Кава

Городок был неузнаваем. До войны на широкой, утоптанной до каменной твёрдости площади устраивались многолюдные ярмарки. Продавали конфеты, яблоки, груши, бублики, поросят, красивые платки… А ещё знаменитые песковские арбузы, в которые, казалось, подсыпали сахару — так они были сладки. Теперь на площади стояли незнакомые тупорылые машины, шастали чужие солдаты, звучала непонятная речь. Все было таким чуждым под нашим сказочно сиявшим небом, что казалось страшным сном.

Наконец миновали длинную тенистую улицу, и засинела степь. Мы свободно вздохнули.

Подвода ехала по старой забытой дороге. Колеи заплела белоцветная ползучая берёзка, а на самую середину выбежали колючие чертополохи. Поодаль шумела высокая буйная трава и просилась под косу.

А косить её было некому. Степь тоже была опустелой. Но это не та опустелость, какая бывает в поле перед жатвой, когда люди оставляют хлеба, не тревожимые никем, под летним небом, чтобы они лучше поспели. Степь была исполнена угрожающей пустоты и тишины. Только испуганно шелестела трава, неуверенно подавали свои голоса в вышине жаворонки да кузнечики отчаянно и беспечно стрекотали.

Тучки уже оставили красочную игру с солнцем, растаяли. И землю накрыл высокий голубой купол, натянутый туго, без единой складки. Отец лёг на спину, широко раскинул руки. Может быть, ему хотелось взлететь в эту сияющую синь, подальше от этой горестной земли, где гремят пушки, бродят с автоматами ненавистные полицаи, блуждает по всем стёжкам-дорожкам беда. И я бы умчался вместе с ним… Подумал так и тут же вернулся на землю. Ага, подадимся мы с отцом на небо, а каратели схватят маму, бабушку, Сашу и всех родных — у нас их чуть ли не полсела — и поведут к оврагу… Оккупанты никогда не поверят, что мы улетели от них на небо, а подумают, что убежали к партизанам.

Незаметно подъехали к маленькому хутору. Он тоже будто вымер. Только куры чувствовали себя тут вольно: квохтали, разгребая кучи мусора; два петуха отчаянно дрались — перья так и летели в разные стороны.

Остановились у крайней хаты. Рядом стояла горбатая верба; плохонькая загородка из двух жердей окружала небольшой двор, сплошь покрытый кучерявым спорышем. На нем хорошо лежать в жару. Спорыш дарит прохладу.

Возле хаты никого. А к стеклу изнутри прижалось бледное лицо. Оно долго и внимательно смотрело на нас. Затем настежь раскрылась дверь и шустро выскочила женщина. Она всплеснула руками, обняла отца, обняла меня, оглянулась вокруг и торопясь ввела нас в хату.

Тётка не знала, где и посадить нас. То вытирала лавку, то подсовывала табуретки… и ахала, и смеялась. А отец, положив руку мне на плечо, стоял посреди хаты со смущённой улыбкой. Он, казалось, помолодел на много лет, прямо хлопцем стал. Хлопцем, который завернул к тётке в гости и ждёт гостинца.

Гостинец, конечно, достался мне.

— А где же Володя? — наконец подал голос отец.

Тётка вздрогнула, всполошённо глянула на окна.

И почему-то шёпотом сказала:

— На чердаке. Прячется от полицаев. В Германию его хотят угнать…

Тут звякнула щеколда, и на пороге появился высокий худой хлопец. Он порывисто пожал руку отцу, а меня вдруг схватил и подбросил к самому потолку.

Когда мы уже сидели за столом, Володя, прищурив глаза, кивнул на мать:

— Прячет меня, как кот сало. Думает, что все полицаи только меня и подстерегают. — И шёпотом: — Дядь Василь, может, вы знаете, где найти партизан?

А отец ещё тише:

— Можно и тут… дело делать. За тем и приехал я к тебе…

А дальше я уже ничего не слышал — стал играть с котом.

Пока не было Володи, тётка суетилась возле нас. А только он появился — мы для неё будто куда-то пропали. Тётка смотрела только на Володю, ловила каждое его движение, каждое слово. Даже наливая борщ, она не сводила глаз со своего сына. Конечно, от этого борщ пролился на земляной пол, обжёг рыжего кота, который тёрся у тёткиных ног.

После обеда отец и тётка Горпина натаскали на подводу из-под навеса целый воз сена. Володю тётка не пустила, даже дверь заперла снаружи:

— Теперь отовсюду жди дурного глаза.

Провожая нас, тётка долго стояла у ворот, тревожно оглядывая залитую полуденным светом степь.

6

Прозрачным, ясным ноябрьским днём, когда золотистая листва на удивление ещё держалась на деревьях, пришли наши. Через неделю мобилизовали моего отца и Володю. Отца сразу послали на фронт, а Володя месяц учился в Нежине. И тётка Горпина, как-то узнав про это, направилась в Нежин. Кто знает, как она отыскала Володю, — ведь их рота стояла в пригородном лесу и жила в палатках. Тётка каким-то образом пристроилась возле кухни: чистила картошку, варила молодым солдатам борщ да кашу. Новобранцам было смешно смотреть, как мать пыталась помогать Володе обуваться, потихоньку приносила ему коржики.

Володя сгорал от стыда, сердился на мать, прогонял её домой. Но его мать и сам генерал не оторвал бы от сына. Это было под силу только войне…

7

Лето 1944 года выдалось дождливым. И каждый солнечный день был для нас, детей, праздником.

В тот день светило солнце. И мы посреди двора играли в дурака замусоленными картами, на которых гордые короли, элегантные валеты и даже красавицы дамы были похожи на кочегаров. Играли так серьёзно, что не раз вспыхивала драка. Ведь тот, кого оставляли в дураках, ещё и получал обидное прозвище: Гитлер, Геббельс, Геринг или просто — фриц.

Кто-то опрометью вбежал во двор и, споткнувшись об коротышку Иванка, грохнулся прямо на нас. Мы разлетелись, как вспугнутые воробьи.

На наших затрёпанных картах безжизненно лежала тётка Горпина, судорожно зажав в руке белую бумажку.

Мы сразу поняли, что это за бумажка. Похоронки приходили и на нашу улицу. Те, кому почтальон, блуждая глазами по земле, торопливо совал бумажку, голосили на все село, рвали на себе волосы, приговаривая отчаянно и безнадёжно: «Ой, на кого ж ты нас оставил?»

А тётка просто упала, как подкошенная серпом. И это было страшнее голошения.

Мне до сих пор видится с предельной ясностью то беспечальное небо, солнечный двор, поросший зелёным спорышем, весело чирикающие воробьи… И неподвижная тётка Горпина на замазюканных картах.

Выбежала из хаты бабушка, помогла тётке прийти в себя. Завела в хату, посадила на лавку. Собрались соседки. Искали утешительных слов и не находили. У самих слезы катились из глаз. Тётка Горпина будто окаменела. Смотрела куда-то в окно остекленевшим взглядом, перебирала концы скатерти пальцами, которые, казалось, одни у неё продолжали жить.

Когда на дворе загустели сумерки, тётка Горпина вдруг вскочила. Никто не успел и глазом моргнуть, как она рванулась из хаты и растаяла в потёмках. Куда было гнаться за нею?

А соседки ещё долго сидели в хате, не зажигая коптилки, и вздыхали…

8

Мы с бабушкой и мамой раз в месяц бывали на хуторе. Это было тяжко. Завидев нас, тётка радостно хлопала в ладоши и сразу же из её глаз градом катились слезы. Дрожащими руками вынимала она из шкатулки Володин орден Красного Знамени, гладила его и орошала слезами. Она страшно исхудала. Казалось, её тело убывало оттого, что она плакала.

Угостив нас дынями, которые так любил Володя, она в который уж раз начинала рассказывать про сына.

Володя попал в зенитчики. Июньским тихим вечером ему здорово повезло. Он угодил в хвост вёрткой нахальной «раме», что сидела в печёнках у всей армии. Зенитчики не успели дотанцевать победный танец возле своего орудия, как сверху на них грохнулось что-то огромное и огненное. Случайно ли подбитый самолёт упал на зенитку, или это фашист-фанатик последним движением руки так направил машину — неизвестно.

И остался на память матери только орден, который не успел получить сын за свой подвиг.

Как-то мы застали тётку в необычном настроении — она улыбалась! А в хате было полно малышей. Тётка Горпина, улыбаясь, притягивала их к себе, как клушка цыплят. И всех мальчиков называла Володями. А они отзывались на Володей. То ли их научили, то ли сами догадались…

— Вот детсадик организовала. А то роются на улице в грязи, в пруд норовят…

Через полгода колхоз построил для детсада хату. Прислали из района молоденькую воспитательницу, и тётка снова осталась в одиночестве, в пустой тишине. Она начала разговаривать сама с собой, с горшками, с ухватами, с рыжим котом…

Тогда мой отец, который уже вернулся с фронта, поехал и забрал тётку к нам. Мы уже жили в другом селе.

Тётка привезла с собой тёмный сундук, горшки, миски и ложки в узле. И выкопанную с корнем берёзку, что посадил Володя, когда уходил на фронт.

9

Я шагал по глубокому снегу, меня хлестали по лицу упругие ветки, цеплялись за пальто рыжие репьи. А в распалённой голове чередой проходили воспоминания, ещё более цепкие и колючие, чем репьи.