Пи*ец, сказал отец - Джастин Халперн

— И что же вы ему сказали? — спросил папа.

— Я рассказал ему о понятии веры и о том, как Бог…

— Послушайте, — прервал его папа, — вы только не обижайтесь, но, по-моему, ему просто не хочется тратить каждое воскресенье на ваши уроки.

И больше я в эту группу не ходил.

Но эта недолгая вылазка в мир религии ничуть не ослабила во мне страх смерти. Как и очень многие, я с детства боюсь смерти и терзаюсь вопросом: «Отчего я не родился бессмертным?» Поскольку я вырос в атмосфере, полностью свободной от религии и мистики, мне негде было найти ответы на свои вопросы, нечем было утешиться, когда одолевала тоска. Если я узнавал о смерти знаменитости или кого-то из знакомых, то немедленно задумывался: что станется со мной за гробом, где я окажусь, буду ли вообще осознавать, что происходит? Разум зацикливался на одной мысли, сердце бешено билось, ноги подкашивались, я бледнел. Однажды, когда я был уже студентом, на тренировке мне сообщили, что один мой одноклассник погиб в автокатастрофе. Как и следовало ожидать, голова у меня закружилась, и я тихо осел на землю. Ко мне подходили и спрашивали, чего это я развалился прямо на поле. Я отделывался беспроигрышной отмазкой:

— Да так, что-то с кишечником неладно.

Тогда-то я и понял: конечно, этот парализующий страх смерти сам по себе не смертелен, но от этой ребяческой реакции пора избавляться.

Поговорю с папой, рассудил я. Я не знал другого человека, который относился бы к смерти столь флегматично. Много раз я слышал из его уст: «Умру так умру. Это будет уже не моя проблема. Единственное — я предпочел бы уйти в незасранных подштанниках». Мне хотелось перенять этот подход. Или хотя бы выяснить, как папа обрел душевное спокойствие.

Итак, однажды утром, когда папа на кухне завтракал «Грейп-Натс» и читал газету, я присел рядом и тоже наложил себе тарелку хлопьев. Несколько минут мы хрустели этим кушаньем из цельной пшеницы и ячменя, рекомендованным лучшими диетологами. Наконец, устав от хруста, я заговорил:

— Пап, я тут хочу тебя спросить…

Папа высунулся из-за газеты:

— Валяй.

Я завел разговор издалека, с философских рассуждений о религии и вероятности существования рая и ада. Папа меня прервал:

— Ой, бля, а до вопроса твоего мы когда-нибудь доберемся?

— Как ты думаешь, что происходит с человеком после смерти?

Папа отложил газету, набил рот хлопьями.

— Что происходит? Да ничего. Ничего не происходит целую вечность, — небрежно сказал он и снова углубился в газету.

— В каком смысле «ничего»? — сказал я, и мое сердце тревожно затрепыхалось в груди.

Папа снова отложил газету.

— Ничего — оно и есть ничего. Ничто. Даже описать невозможно — никаких свойств. Ну ладно, если тебе так будет легче, вообрази себе бесконечную безлунную ночь и полную тишину, и вокруг — абсолютно пусто. Годится?

Мое сердце взбесилось, кровь отхлынула от висков. Я недоумевал: как это можно — верить в загробное ничто и в ус не дуть? Собственно, папина концепция смерти только разбередила мой страх — ведь он сравнил смерть с бесконечной ночью. А у меня с детства был пунктик — я внимательно следил за ходом времени. Однажды в студенческие годы приятели, вместе с которыми я снимал дом, застали меня, обкуренного, у микроволновки: я снова и снова выставлял таймер на пятнадцать секунд, чтобы ни одна минута не пробежала незаметно. А теперь папа мне говорит: не только загробной жизни нет, но вместо нее нам уготовано ничто, которое длится бесконечно.

— А откуда ты все это знаешь? Ты ведь не знаешь точно. Это только твое субъективное мнение, — сказал я.

— He-а. Никаких мнений. Только факты, — ответил папа и опять закрылся газетой.

Я был на грани обморока. Встал, поковылял в спальню к родителям — мама еще не вставала. Еле дошел — ноги подкашивались. Мама сразу заметила, что со мной что-то неладно.

— Джасти, на тебе лица нет! Что случилось? — И мама жестом велела мне присесть с ней рядом на кровать.

Я пересказал ей папины слова, а она попыталась меня успокоить.

— Откуда папе знать, что на самом деле происходит после смерти? — говорила она. — Он же никогда еще не умирал, а проверить можно только на личном опыте, верно?

— Ага. Да, наверно, ты права, — неуверенно отозвался я.

Тут в комнату зашел папа. Мама сурово уставилась на него и заявила:

— Сэм, скажи Джастину, что ты вообще не знаешь, что происходит с людьми после смерти. Он и сам знает, что ты точно не знаешь, но ты все-таки сознайся.

— Ну уж нет. Я точно знаю, что происходит. Все так, как я сказал. — Папа развернулся и вышел.

В результате, пытаясь уместить у себя в голове идею бесконечной ночи в пустоте, я заработал бессонницу. Последний раз мысли не давали мне уснуть в пятнадцать лет, после просмотра «Назад в будущее-II»: я разбирал фильм по косточкам и пытался вообразить все параллельные Хилл-Вэлли, порожденные различными вмешательствами Майкла Дж. Фокса в прошлое. Но тогда я был взбудоражен увлекательным фильмом и озадачен хитро закрученной фабулой, а теперь — ужасом, от которого нет спасения.

Почти всю ночь я проворочался с боку на бок. В полшестого утра понял, что заснуть уже не удастся. Заставил себя встать. На кухне я увидел папу с его обычной порцией «Грейп-Натс».

— Присаживайся, — сказал он. — Между прочим, бесконечность во времени — это великолепно. Знаешь почему?

— Не знаю…

— Потому что это бесконечность. Ты, твое тело, энергия твоего тела — все это никуда не денется даже после твоей смерти. Просто перейдет в другое состояние. В сущности, ты никогда не исчезнешь.

«Ага, мама сказала папе пару ласковых», — смекнул я. А вслух переспросил:

— Значит, мы живем вечно? Просто становимся… ну, типа как призраками? — Голос у меня был жалобный.

— Да нет. О черт, тебе бы надо биологию подучить, что ли… Я совсем о другом говорю: то, из чего ты состоишь, существовало всегда и никогда не исчезнет. По большому счету волноваться надо только из-за того, как тебе живется сейчас. Сейчас, пока у тебя есть голова, руки-ноги и разные другие части тела. Думай не о смерти, а о жизни: умереть — дело нехитрое.

Папа отложил ложку, окинул меня взглядом и встал.

— А теперь, если позволишь, я пойду займусь одним из дел, которые скрашивают жизнь. Пойду посру.

Когда звонят рекламные агенты

— Алло!.. Отъебитесь!

Когда я увлекся курением сигар

— Сигары — это не твое… Ну, первое, что бросается в глаза: сигару ты держишь так, словно дрочишь хуй мышонку.

Когда я подумывал сделать себе татуировку

— Поступай как хочешь. Но и я буду поступать как хочу. А именно, всем стану рассказывать, что татуировка у тебя дурацкая.

Когда я собирался в путешествие по Европе

— Я знаю: ты надеешься, что там в койке тебе покажут всякие фокусы. И так, и сяк, и с подвывертом. Не обольщайся: это не волшебный край. Все так же, как в Америке.

О коллекции бейсбольных карточек

— Если бейсбольными карточками торгует человек старше двадцати лет, одно из двух: либо ему девки не дают, либо он колется.

О телесериале «Секретные материалы»

— Нет, ты мне объясни. Эти двое, чудик и его баба. Они сначала трахаются, а потом едут искать пришельцев или только трахаются, а пришельцы иногда за ними подглядывают?

Когда папа впервые решился воспользоваться пенсионным удостоверением, чтобы получить скидку в магазине

— Все, бля, из меня песок сыплется. Могу я что-то с этого поиметь?

За кого голосовать — за Буша или Гора?

— У Гора морда самодовольная, мудак мудаком. Но у Буша выражение лица всегда одинаковое. Такое, словно он в прошлом году обоссался и до сих пор сгорает со стыда.

Не верь специалистам бездумно, даже мировым светилам

— Я вот что хочу сказать: допустим, от волков ты избавишься, но в городе все будут называть тебя «тот самый псих, который ставил на волков противопехотные мины».

Лет в девять у меня появились странные, нехорошие ощущения в суставах. Словно внутри копошатся малюсенькие человечки. Больно не было — только щекотно. Но все же становилось не по себе. А еще появлялся неприятный побочный эффект — мышцы часто сводило. Мама отвела меня к врачу, но терапевт никакой патологии не нашел: «Просто ваш мальчик быстро растет. Явление естественное. Пройдет со временем». Мой брат Дэн предложил другой диагноз.

— А может, все от того, что ты голубой? — предположил он однажды вечером, когда я в стотысячный раз пожаловался на свое недомогание папе.

— Тихо! — прикрикнул отец на брата. А у меня спросил: — Болит?

— Да нет. Просто… Ну не знаю… Ощущения странные.