Вдохнуть. и! не! ды!шать! - Марта Кетро

Когда Заринка пекла пироги (а пекла она часто), сладкий дух стоял по всей улице, и, возвращаясь с работы, Веси еще на перекрестке чуял этот самый домашний на свете запах. Когда началась война и стало плохо с мукой, Заринкины пироги оказались еще вкуснее, хотя из чего она пекла, никто догадаться не мог. И хотя Веси теперь возвращался ночью — институтские исследования как-то враз обрели военное значение, даже в армию сотрудников не брали, — даже в этот час, дойдя до угла Прение Улав и Майтэ, он, бывало, ловил в черном воздухе запах Заринкиных пышек.

Эти пышки Заринка засовывала Тори в ранец — сыну исполнилось шестнадцать и он уходил на войну. Тори пытался отказаться: «Мам, не надо, неловко, засмеют, ешьте вы, у меня же теперь солдатский паек…» — но наконец отступил, и мать засунула пакет под кривовато пришитый зеленый клапан, а потом обняла Тори и как-то не то вздохнула, не то всхлипнула. Она никогда не плакала. А пятнадцатилетняя Пенка не удержалась, зашмыгала, по круглым, еще детским щекам поползли слезы, и Заринка с Тори уже вдвоем стали ее утешать: «Ну, что ты, дурочка, не реви…», «Ничего, ничего, он обязательно вернется, не плачь…» А потом женщины остались одни, а Веси и Тори вместе отправились на призывной пункт, но только Тори уехал вниз по горной дороге в крытой брезентом машине, а Веси стоял и смотрел ему вслед, чувствуя полную свою ненужность и бессилие.

Письма шли редко и плохо. Последнее, уже не от Тори, а от его командира, пришло через полгода.

— …Вот индийские йоги вообще в мороз полотенца на спине сушат…

— Дурак, откуда в Индии мороз?

Шипело масло.

После смерти Тори Заринка стала почти чужая — обнимала мужа, целовала по утрам уходящую в школу дочь, а сама смотрела сквозь них, словно думая о чем-то своем. По ночам — Веси слышал — вставала, выходила в коридор и подолгу стояла у двери Пенкиной комнаты. И когда война подошла совсем близко и без конца объявляли воздушную тревогу, Веси не знал, за кого он боялся больше — за Заринку или за Пенку. За Пенку, наверное, больше — ведь Заринка не переживет, если… И каждый раз, сидя в институтском бомбоубежище, Веси прислушивался к содроганию земли и старался не думать о маленьком каменном домике на Прение Улав и о двухэтажной кирпичной школе двумя кварталами дальше. Ему казалось, что, если он не будет думать о них, бомбы не отыщут эти дома среди сотен других, минуют их, пощадят. Когда однажды, вскоре после тревоги, в лабораторию посреди рабочего дня вошел человек с таким, особенным выражением лица, Веси почувствовал, что гудение установки истончилось до комариного писка, и под этот писк стул под Веси стал покачиваться, переступать ножками… но человек прошел мимо, к Алвису, и тот побледнел как полотно, а Веси ощутил жгучее облегчение, за которым почти неразличимым казался стыд за это облегчение.

Война подкатывалась все ближе. Вскоре по всему городу засновали грузовики, только теперь в крытых брезентом кузовах сидели по большей части женщины и подростки. Надо было строить укрепления. Даже институтских отпустили, и Тори, Алвис и еще полдюжины сослуживцев копали и носили камни. Тяжелее всего была не работа — взгляды женщин, не понимавших, почему их мужья и дети ушли на фронт, а эти, здоровые, не калеки, мужики отсиживаются в городе. Объяснять было бесполезно, да и что тут объяснишь? Что перебывал уже во всех кабинетах и везде слышал одно и то же: «Вы нужнее здесь»? Взгляд сам цеплялся за облупленные рукоятки тачки и намертво лип к ним.

В ноябре перестали работать на Северной дороге — там уже было небезопасно. Стало хуже с продуктами, и все чаще в разговорах слышалось слово «осада». На Южной пока считалось безопасно, там работали даже старшеклассники. Отправляли и Пенкин класс.

…Соседская девчонка — кажется, ее звали Лесика, — увидев возвращавшегося домой Веси, вдруг замерла, заморгала, приоткрыла рот.

— А вы… а вашу Пенку…

Больше на Южной не копали и не строили — только стреляли.

Он задумался, и картошка начала подгорать. Помешал ножом, прошаркал к шкафчику за тарелкой. Мальчишки говорили все громче.

— Думаешь, так легко? Им и пить нельзя, и курить, и с женщинами… ну… Потому что энергию берегут.

— Культуристы, ага…

— Сам ты…

Щербатая тарелка с синим ободком стояла глубоко, чтобы случайно не смахнуть. Пришлось сначала вытащить банки с гречкой и пшеном. А риса он не держал. Не мог его видеть.

Той зимой, когда по карточкам уже не выдавали ни хлеба, ни крупы — ничего, — у них оставался мешок риса. Раньше Заринка пекла какие-то невероятные пирожки с рисом, дети их любили. Раньше… Когда наступили холода, Заринка еще несколько дней походила по больным — Веси казалось, что она похожа на игрушку, в которой кончается завод, но он суеверно отгонял эти мысли, — а потом осталась дома и больше никуда не ходила. Лежала или сидела, не двигаясь, глядя прямо перед собой. Веси пытался ее разговорить, растормошить, да хоть бы на миг она вернулась; Заринка смотрела сквозь него и отвечала профессионально-ласково и отстраненно. «Нельзя так, — молил, убеждал Веси, — ты же сама говорила, что нельзя сдаваться, надо двигаться, делать что-то, иначе…» «Я не могу, просто не могу, у меня нет сил», — отвечала она и отворачивалась к стене. Всякий раз, уходя из дома, Веси звал: «Пойдем вместе, согреешься за работой…» Заринка только качала головой и снова смотрела сквозь него, а не идти Веси не мог — надо было искать дерево, дрова, да какие там дрова — доски, обломки мебели, однажды ему даже попался целый комод, и он из последних сил едва-едва дотащил его до дому. Но хватало ненадолго, а дерева становилось все меньше — в этом горном краю строили из камня, дома из камня, невысокие каменные кладки заборов… На каменной башне напротив — там раньше жила большая семья, двоих детей успели вывезти, а остальные все умерли — скрипел-надрывался флюгер, железный петушок. Веси ненавидел флюгер, как стервятника, парившего над измученным, почти мертвым городом, и камень тоже ненавидел за то, что он не мог гореть, продлевая жизнь Заринке.

Наконец дерево в городе кончилось. Совсем. Заринка ничего не сказала — да она уже давно вообще ничего не говорила. Веси укутал ее поплотнее, а сам взял кружку и зачерпнул воды с ледком из принесенного вчера ведра — согреть. Он был физиком, он знал, что холодная вода только впустую жжет калории и отнимает силы. Но греть было не на чем — последние две доски от какого-то сарайчика чуть не на другом конце города сгорели вчера. «Заринка, я схожу за дровами. Она молчала. — Принесу дров, согрею кипяточку, риса сварим…»

Она молчала. А Веси не мог не говорить — порой он словно бы смотрел на себя со стороны, и его начинало тошнить от собственного пустозвонства, но не говорить он не мог, потому что тогда кроме холода пришлось бы мириться еще и с тишиной.

Дров не было. Нигде. Ни единого деревца, ни единой дощечки пола в заброшенных домах, ни одной парты в школе. Собственно, это было ясно уже вчера, когда Веси пришел домой с пустыми руками и пришлось жечь последние запасы, но на что-то он еще надеялся. Ледяной горный ветер выдувал из него душу, старая куртка не грела, носа и щек Веси уже не чувствовал и в какой-то момент понял, что еще немного, и у него не останется сил на возвращение домой, Заринка так и будет лежать под ворохом одеял, маленькая, молчащая…

Он все же добрел до дома. Заринка спала — к счастью, потому что она еще не знала, что дров не будет. Веси слабо растирал щеки и нос; сил не было. В ведре с водой плавал круг льда. Веси снова набрал воды, половину железной кружки — может, удастся согреть, если прижать к телу, под одеждой? Надо напоить Заринку.

От прикосновения холодной кружки его тряхнуло, как током. Оказывается, можно замерзнуть еще сильнее, даже если кажется, что уже некуда. Холод от кружки шел волнами и, наверное, совсем его доконал, потому что Веси вдруг понял, что держит кружку в руках, обняв ее ладонями, а на дне, в воде, почему-то лежит рис. Ладоням было почти не холодно — просто они и так были ненамного теплее льда. Веси прижал кружку к животу, согнулся вдвое и забылся.

Запах вареного риса. Тепло, даже сквозь одежду тепло. Веси открыл глаза и прислушался к себе; разогнулся, пытаясь понять, что его согрело.

Рис поднялся до самых краев чашки — кое-где круглые, даже на вид мягкие рисинки приклеились к одежде. Веси взял одну в рот — настоящий рис, вареный и кружка горячая. Непонятно, откуда он… Заринка!

Заринка! Смотри! Попробуй, это рис, он еще горячий, ешь скорее! Заринка! Заринка…

С тарелкой в руках он побрел по коридору к себе в комнату и не слышал разговора приятелей за спиной.

— Тьфу, совсем паяльник сдох! Опять электричество вырубили!

— Мозги у тебя вырубили. Этот дедок ваш только что на плите чего-то жарил. Помойка по твоему паяльнику плачет.

Хозяин паяльника встал, пощелкал выключателем — лампочка не горела. Недоуменно повел ладонью над конфоркой, с которой минуту назад сняли сковороду со скворчащей в масле картошкой. Хмыкнул, быстро мазнул по конфорке пальцем, потом медленно, осторожно прижал ладонь.