Бумажный занавес, стеклянная корона - Елена Михалкова

– Это все очень соблазнительно, конечно, – пробормотал Бабкин. – Трое, да еще и с опытом… Заманчиво! Но я женат.

В спину ему еще что-то говорили, но он больше не слушал.

В коридоре никого не оказалось, и в столовой только сквозняк гулял от окна к окну и дергал за шторы, как распоясавшийся кот. Сергей с тоской оглядел пустой стол. Картошку и прочие яства унесли незаметные, как эльфы, повара, и лишь тарелка со шпинатом сиротливо притулилась на краю. При виде зеленой массы Бабкин вспомнил Медведкину и раздосадованно крякнул.

Снаружи дробно рассыпались выстрелы.

«Пойти, что ли, на салют глянуть?»

К фейерверкам Бабкин был равнодушен. Но он оттягивал время, когда придется звонить Илюшину и сообщать, что дело закончено, не начавшись. Внутренний голос подсказывал, что отрицать заслуг самого Сергея в провале миссии нельзя.

«Обхамил пацана. Теперь он на своем телохранителе отыграется».

Существовала и еще одна причина, по которой Бабкин тянул со звонком. Илюшин мог наотрез отказаться принимать его решение. Тогда придётся наступить себе на горло и вернуться к Джонику с поджатым хвостом. До тех пор, пока Бабкин не позвонил, он завис между двумя вероятностями, в приятном неведении, позволяющем надеяться на хороший исход.

Позади раздались шаги.

– Георгий? – удивился Бабкин, обернувшись. – А я-то думал…

– Что мне мозг выносят? – без улыбки спросил Жора. – Угадал.

– Весь вынесли? – не удержался Сергей.

– Не. Вот столечко осталось.

Жора почесал нос и с неожиданной откровенностью добавил:

– Не выдержал я, сбежал.

Бабкин понимающе кивнул. Говорить тут было не о чем. Посочувствовать мужику, что он устроился охранять психованного засранца? Жоре от его сочувствия ни жарко, ни холодно.

«Кто бы мне посочувствовал».

– Куда он пошел-то?

– Кажись, в оранжерею.

Сергей вспомнил ангелочков в зарослях фикусов. Представил, как Джоник мечется среди них, насмешливых и пухлых, как бесится и матерится, а крайний ангелочек с двусмысленной улыбкой целится в него из лука.

– Ладно, – телохранитель махнул рукой. – Пойду перекурю и снова на трудовой пост.

– Может, не будешь торопиться? Пускай остынет.

Жора слегка двинул челюстью, что означало скептическую ухмылку:

– Не, он надолго завелся. Ты тоже, это… принял участие.

– Ну, извини. – В голосе Сергея не звучало ни малейших признаков раскаяния. Бабкин умел дозировать вину и наотрез отказывался брать на себя лишнее. Угрызений совести за то, что он подвел Илюшина, ему вполне хватало, чтобы еще волочить на себе груз ответственности перед телохранителем.

Жора хмыкнул, отлично поняв, что извиняются перед ним чисто формально, и ушел.

«Фейерверки. И позвонить Макару».

Однако когда Бабкин, немного помыкавшись в коридорах, выбрался наконец в сад, он обнаружил там лишь Иннокентия, запускавшего один салют за другим в еще светлое небо.

– А где все? – удивился он.

– Празднуют, – флегматично ответствовал Кеша, поджигая очередной снаряд. – Кто где.

– А… почему не смотрят?

– Решили, что в темноте огни будут выглядеть гораздо зрелищнее.

Бабкин озадаченно уставился на распорядителя.

– Мне доверили выбрать лучшие, – объяснил тот, не дожидаясь очередного вопроса.

– Пробный запуск?

– Что-то в этом роде.

Камердинер бесстрастно взглянул в небеса, где распускались фиолетовые хризантемы, и сделал пометку в телефоне.

– Вот это всем должно понравиться, – пробормотал он. – Особенно Татьяне Вадимовне. Вдохновенная душа!

И тут Бабкин не удержался.

– Вдохновенная душа совсем не то, чем кажется.

– А здесь это ко всем относится, – спокойно отозвался Кеша. – И к вам особенно.

Он покосился на Сергея. Сыщику невысокий камердинер едва доставал до плеча, так что взгляд получился снизу вверх, но при этом Бабкин сделал неприятное открытие: Иннокентий обладал той же способностью, что и Макар Илюшин. Оба умели смотреть так, что собеседник ощущал себя не то гномом, не то пигмеем.

Сергей откашлялся и понял, что пора исчезнуть, пока Кутиков не рассказал ему о нем самом еще что-нибудь. Джоник утверждал, что ни одна живая душа в доме Грегоровича не будет знать, чем в действительности занимается Бабкин. Но чем дальше, тем больше Сергей в этом сомневался.

«Надо отыскать хмыреныша и спросить, кому он проболтался».

– Лично мне вот эти желтенькие нравятся, – пробормотал он, указав в небо, где искрил золотой салют.

И ретировался.

Дом, еще недавно молчаливый, наполнился смехом и голосами. Где-то на втором этаже пел Шаляпин, и Сергей задумался, слушают ли все эти певцы и певицы записи собственных выступлений. Никита Вороной наверняка слушает. Упивается звуками своего голоса. Растроганно прижимает руку к сердцу на последних тактах, готовясь утонуть в шквале воображаемых аплодисментов.

А вот Бантышев посмеивается над той сладкой ватой, которую он втюхивает публике. «Русский соловей», как прозвали его журналисты. Ни один человек, мало-мальски наделенный самоиронией, не сможет после такого прозвища воспринимать себя всерьез.

Ну, с творчеством Джоника все понятно. Такой же коммерческий продукт, как у остальных, только продающийся под соусом подлинности. И сам Джоник, рыцарь антигламура, объявивший крестовый поход против попсы. «Может, у него раздвоение личности? Мистер Хайд орёт со сцены о том, что извращенцы погубят эту страну, а доктор Джекил нанимает меня следить за своим любовником».

«Брось! – возразил Бабкин самому себе. – Он всего лишь маленький лицемерный паршивец».

И этого паршивца надо отыскать.

Сергей потянул на себя стеклянную дверь оранжереи. Фикусы приветственно шевельнули листьями. Пахнуло теплой землей, сыростью, разморенной сонной зеленью. Ему моментально стало жарко и захотелось выбраться на свежий воздух.

– Ринат Ильдарович, вы здесь? – громко спросил Сергей.

Тишина.

Взгляд его упал на постамент, где прежде обитал купидон с луком. Амурчик исчез.

Сергей обогнул колонну, а в следующее мгновение заметил и скульптуру, и того, кого он искал. Джоник лежал, скрючившись, на дорожке. Возле его головы валялся окровавленный пухлый младенец и целился рэперу в голову из своего лука.

Но даже если бы купидон ожил и поразил свою мишень, Джонику это уже не могло бы повредить.

Глава 4

1

– Разумеется, я сразу знал, кто ты такой. – Грегорович устало потер виски. – Кеша мне сообщил.

Бабкин и Илюшин взглянули на камердинера, в эту минуту почтительно ставящего перед Богданом кока-колу в высоком хрустальном бокале на подносе.

– Вы не слишком похожи на телохранителя, Сергей, – с извиняющейся улыбкой пояснил тот. – Особенно на телохранителя господина Баширова.

– А подробнее? – заинтересовался Макар.

– М-м-м… Боюсь, я не в силах сформулировать объяснение так, чтобы это не прозвучало обидно для покойного. А в свете произошедшего…

Иннокентий виновато развел руками.

Грегорович осушил бокал так, словно там был коньяк, крякнул и вытер губы.

– Вот же сволочь! – с тоской сказал он и размашисто перекрестился. – Взял и помер, господи прости его душу грешную.

– Не сам помер, – поправил Макар Илюшин. – Помогли.

Грегорович несколько раз с силой дернул себя за бородку. Казалось, он пытается вырвать волосок, чтобы сотворить заклинание и вернуть Джоника к жизни.

– Ну не верю я, не верю! – с силой сказал он. – Кто бы мог захотеть…

Тут Бабкин не выдержал и засмеялся. Даже, сказать начистоту, загоготал.

– А что такое, что такое? – закипятился Грегорович. Камердинер с озабоченным видом немедленно подлил в бокал еще колы.

– Вы, может, забыли, Богдан Атанасович, но я присутствовал при скандале. Джоник наговорил вам всем на три удушения и две кастрации.

Грегорович взмахнул руками. Широкие рукава атласного синего халата взметнулись вверх, как крылья бабочки.

– Если бы за гадости убивали, наш, извини за патетику, музыкальный Олимп давно стал бы кладбищем.

«Да он местами и так!» – едва не брякнул Сергей, вспомнив одну певицу, которую перед каждым выступлением гримировали тщательнее, чем любого высокопоставленного покойника. Ни одна из двухсот тридцати морщин, избороздивших ее лицо, не должна была быть заметна из зала. Дряблые телеса утягивали корсетами. Многократно перелицованную грудь подклеивали скотчем к подмышкам, чтобы создать иллюзию роскошного декольте. На сединах закрепляли многоярусный парик, которому позавидовала бы Мария-Антуанетта.

Несмотря на все усилия, певица разевала рот с трудом и временами до того напоминала шевелящуюся мумию, что людей свежих при виде этого перфоманса охватывал суеверный ужас.

Грегорович приложил длинные пальцы ко лбу, оперся локтем о столешницу, прикрыл веки и замер, страдальчески сведя густые брови. Окажись поблизости Роден, выкинул бы своего «Мыслителя» как неудачную попытку и принялся ваять это прекрасное скульптурное лицо. Даже Сергей Бабкин проникся торжественностью момента и вместо того, чтобы дать сигнал Макару «валим отсюда», как собирался, отвел взгляд и вздохнул. «Переживает мужик. Грохнули гостя в хате, да еще и на тусовке. Та еще радость…»