Мемуары - Джакомо Казанова

— Чему ты смеешься? — спросил я его.

— Будто вы не знаете, сударь.

— Вот еще тебе дукат и держи язык за зубами.

За ужином только и было разговору, что о грозе, и откупщик, знавший о слабости своей супруги, с уверенностью сказал, что теперь я больше не буду ездить с ней вместе.

— И я не буду, — быстро добавила откупщица. — Это безбожник, который шутя заклинает молнии.

И эта женщина так ловко избегала меня, что мне больше ни разу не удалось остаться с ней тет-а-тет.

Мое возвращение в Венецию было печальным: тяжело больна оказалась моя бабушка, и мне пришлось отказаться от всех своих привычек, так как я слишком любил ее, чтобы заниматься своими хлопотами. Я почти неотлучно был возле нее до самой ее смерти*. Она не смогла мне ничего оставить, ибо все, что было в ее возможностях, она отдала мне при жизни. Но ее смерть имела последствием то, что мне пришлось начать совсем иную жизнь.

Месяц спустя после ее смерти я получил письмо от матери. Она писала, что, не имея никаких видов на возвращение в Венецию, решила отказаться от найма дома, о своем решении она известила аббата Гримани, и я должен сообразовывать свое поведение с его указаниями. Ему поручено продать всю движимость и поместить меня, а ровно братьев моих и сестру, в хороший пансион.

Дом был оплачен до конца года. Зная, что к тому времени я останусь без жилья, а вся обстановка будет распродана, я пустился во все тяжкие: продав постельное белье, ковры, фарфор, я приступил к зеркалам, мебели и т. д. Понимая, что это не вызовет одобрения, я считал, что все это наследство отца, на которое моя мать не имела никакого права, а с братьями я со временем смогу все уладить.

Через четыре месяца пришло новое письмо от матери. Оно было из Варшавы и в конверте находилось еще одно. Вот что писала моя мать: «Дорогой сын, я познакомилась здесь с одним монахом-францисканцем, калабрийцем по происхождению, человеком отменных качеств. Это-то и побуждало меня всякий раз, когда я его видела, вспоминать о тебе. Некоторое время назад я рассказала ему, что у меня есть сын, посвятивший себя свещеннической карьере, но у меня совершенно нет средств, чтобы его содержать. Этот достойный человек ответил мне, что он отнесется к моему сыну как к своему собственному, если б я смогла помочь ему получить место епископа на его родине. Это легко сделать, пояснил он: я могла бы просить королеву*, чтобы она написала о нем своей дочери, королеве неаполитанской.

Уповая на Божью помощь, я припала к стопам Ее Величества, и мне была оказана милость. Королева написала дочери, и мой почтенный прелат был избран папой в епископы Мартурано. И во исполнение своего слова, сын мой, он в середине будущего года возьмет тебя с собою. В Калабрию он направляется через Венецию. Он сам пишет тебе в прилагаемом письме: ответить ему немедленно и адресуй письмо мне, я ему его передам. Он поможет тебе пройти достойный путь в служении Церкви; и как же я буду утешена, когда через двадцать или тридцать лет увижу тебя самого в епископском сане. В ожидании приезда епископа аббат Гримани позаботится о тебе. Шлю тебе свои благословения» и т. д. и т. п.

Письмо епископа, написанное на латыни, повторяло все, что сообщила мне мать. Впрочем же оно было любезно до приторности и содержало известие, что достойный прелат остановился в Венеции на три дня.

Я, конечно, немедленно послал ответ.

Эти два письма вскружили мне голову. Прощай, Венеция! Ожидание самой блестящей карьеры, желание поскорее начать ее совершенно затмили в моей душе сожаление о том, что мне придется бросить, покидая отечество. Все это суета сует, говорил я себе, а меня ждет великое будущее. Синьор Гримани был также полон самых светлых надежд и обещал найти мне с начала года хороший пансион, где я мог бы прилично жить в ожидании приезда епископа.

Сенатор Мальпиеро, который был, что называется, философом и который наблюдал мою полную развлечений и рассеяний жизнь в Венеции, был очень обрадован как тем, что мне предстоит изменить свою судьбу, так и той легкостью, с какой я принял то, что предложили мне обстоятельства. Вот его слова, которые я никогда не забуду: «Известный завет стоиков, — говорил он, — seguere deum, можно перевести такими словами: „Доверься тому, что предлагает тебе судьба, если ты не испытываешь непреодолимого отвращения к этому“. Это, добавил он, демон Сократа, что „часто останавливается и редко действует“ или, что то же самое, — „судьба знает, куда нас вести“ стоиков».

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

В ожидании приезда епископа Казанова успел затеять тяжбу по поводу распродажи своего имущества. Направленный аббатом Гримани и настоятелем Тозелло в духовную семинарию, он был изгнан оттуда за проступок, которого, правда, не совершал; были у него и романтические приключения. В конце концов его посадили в крепость Святого Андрея, где он смог жить достаточно весело. Все это описано им в нескольких главах его мемуаров, которые мы опускаем и возвращаемся к их тексту с момента приезда в Венецию епископа Мартуранского.

…На третий или четвертый день аббат Гримани возвестил мне приезд епископа, который остановился в монастыре своего ордена в Сан-Франческо де Пауло. Он говорил мне об этом прелате так, словно это была драгоценность, которую он сам выискал, и только он имеет право представить ее на обозрение.

Я увидел красивого монаха с епископским крестом. Ему было тридцать четыре года, и епископом он стал по воле Бога, Святого Престола и моей матери. Коленопреклоненно, с целованием руки я принял его благословение, и он поспешил прижать меня к груди, назвал своим возлюбленным сыном и в дальнейшем говорил только на латыни. Я решил, что он, как калабриец, стесняется говорить на своем языке, но он тут же опроверг меня, обратившись к аббату Гримани по-итальянски.

Он сказал мне, что я должен ехать в Рим, куда меня отправит аббат Гримани, и что в Анконе я получу адрес епископа у одного из его друзей, францисканца Лазари. Он же снабдит меня всем необходимым для путешествия. «А в Риме мы встретимся, — добавил он, — и уж больше не разлучимся, вместе поедем в Мартурано через Неаполь. Приходите ко мне завтра утром пораньше; как только я отслужу мессу, мы позавтракаем. Я отбываю послезавтра»

Г-н Гримани, когда мы вернулись к нему, повел со мной долгую поучительную беседу, во время которой мне не один раз приходилось удерживаться от смеха. Между прочим он сказал, что я не должен слишком увлекаться занятиями, так как тяжкий воздух Калабрии не способствует трудам и может вызвать легочную лихорадку.

Назавтра с утра я появился у епископа. После мессы и шоколада он часа три кряду наставлял меня в вере. Я не очень ему понравился, это было мне очевидно, но я остался им доволен. Он казался мне человеком доброжелательным, впрочем, я был предрасположен к нему: как-никак этому человеку предстояло руководительствовать мною на пути к высоким ступеням церкви, а я в те времена, несмотря на хорошее мнение о своей персоне, в глубине души не очень-то был в себе уверен.

После отъезда епископа г-н Гримани передал мне его письмо, которое мне предстояло вручить отцу Лазари во францисканском монастыре в Айконе. Г-н Гримани сказал, что он намерен отправить меня в Анкону в свите посла Республики, собиравшегося в путь. Мне, стало быть, нужно пребывать в постоянной готовности к отъезду, и так как это означало мое освобождение от опеки Гримани, все эти приготовления радовали меня чрезвычайно.

Сразу же, как мне стал известен час отъезда Венецианского посла, я отправился делать прощальные визиты. Брата Франческо я оставлял в школе г-на Джолли, знаменитого художника-декоратора.

Пеотта, которая должна была доставить меня в порт, отчаливала на рассвете, и я поспешил провести эту короткую ночь с двумя моими ангелами, которые уж и не чаяли увидеть меня больше. Я же ни о чем не загадывал, отдавшись в руки судьбы; зачем размышлять о будущем? Так прошла эта ночь между печалью и радостью, между восторгами и слезами. И на прощанье я возвратил им заветный ключ, подаривший мне столько сладчайших минут.

Эта любовь, первая в моей жизни, почти ничего не дала мне в смысле познания рода людского: она была безоблачно счастливой, никакие ссоры не нарушали ее, никакая корысть ее не омрачала. Как часто мы, все трое, поднимали наши мысленные взоры к небесному Провидению, чтобы возблагодарить его за заботу, с которой оно отвращало от нас все помехи на пути к полной гармонии и покою.

У г-жи Манцони я оставил на хранение все свои бумаги и запрещенные книги. Эта добрая женщина, бывшая двадцатью годами старше меня, верила в предопределение и, перелистывая свой гроссбух, сказала, что она уверена, что уже в следующем году все оставленное у нее я получу обратно. Это предсказание и удивило и обрадовало меня; я подумал, что хотя бы из уважения к ней я должен постараться, чтобы ее пророчество сбылось. Впрочем, ее стремление угадывать будущее не было ни суеверием, ни пустым предчувствием, над которым разум выносит свой приговор, она просто знала жизнь и знала характер того, кому предсказывала будущее. Она уверяла меня с улыбкой, что никогда не ошибается.