Последнее слово техники - Иэн Бэнкс

Потом я посмотрела на того, кто шёл рядом.

— Знаешь, вид у тебя неважнецкий, если честно.

Он уклонился от взгляда. Казалось, его вниманием полностью завладела какая-то каменная статуя чуть ли не в самом конце аллеи.

— Ну что же, ты имеешь право так говорить. Я изменился. — Он изобразил неуверенную улыбку. — Я больше не тот, кем был.

Что-то в его тоне заставило меня вздрогнуть.

Он опять посмотрел себе под ноги.

— Ты останешься здесь? — спросила я. — В Осло?

— Да, может быть… ещё на некоторое время. Мне нравится этот город. Он лишён столичного апломба, чистенький, компактный, но… — он остановился, потом медленно кивнул каким-то своим мыслям. — Но всё же я скоро уеду.

Мы продолжали подниматься по лестнице. Некоторые скульптуры Вигеланда производили на меня отталкивающее впечатление. Во мне нарастало какое-то глубинное отвращение к ним; какая-то вселенская антипатия, в том числе и к этому северному городу.

Сейчас и здесь, в этом самом мире, они обсуждают возможность запрета на полёты бомбардировщиков «Б-1», и то, что называлось раньше Нейтронной Бомбой, стыдливо переименовывается в Боеголовку с Усиленными Радиационными Показателями, а затем — и вовсе в Урезанную Версию Взрывного Устройства. Меня тошнило от всего этого. И от него тоже. Они его заразили.

Хотя что это я? Приступ ксенофобии? Глупо. Порок внутри, а не снаружи.

— Ты не против, если я тебе кое-что скажу?

— Ты о чём? — спросила я.

Я бы могла ему поведать кое-что забавное, подумала я.

— Тебе это может показаться… безвкусным. Я не знаю.

— Всё равно скажи. Я девушка не слишком брезгливая.

— Я сделал так, что… Я попросил… корабль… изменить меня.

Он глянул на меня. Я изучала его.

Он слегка сутулился, похудел, его кожа стала бледной и тонкой, но это не требовало бы вмешательства корабля.

Он покачал головой, заметив мой взгляд.

— Нет. Не снаружи. Изнутри.

— О-о. И как же?

— Я попросил его… сделать мои внутренности похожими на внутренности местных жителей. Удалить железы, отвечающие за выработку лекарств и наркотиков. И… — он замялся, — петлю замкнутого цикла в мошонке.

Я продолжала неспешно идти по аллее.

Я поверила ему. Сразу и безоговорочно. Я бы не поверила, скажи мне это корабль, а Линтеру поверила тут же.

Я не знала, что сказать.

— Так что… мне теперь приходится ходить в туалет гораздо чаще, и… над глазами он тоже поработал. — Он помедлил. Теперь была моя очередь пялиться себе под ноги, изучая ступеньки лестницы, по которым я поднималась в красивых итальянских сапожках. Мне не очень хотелось слышать то, что должно было последовать за этим.

— Он мне в каком-то смысле перепрошивку сделал… так что теперь я вижу то же, что они. Не так резко, не воспринимаю так много цветов спектра, как раньше, и всё выглядит каким-то плоским. И ночное зрение у меня теперь тоже довольно бедное. И то же самое с обонянием и слухом. Но… ведь всё это в конечном счёте просто усиливало возможности твоих родных органов чувств, ведь так? И я всё равно доволен тем, как поступил.

— Да, — кивнула я, не глядя на него.

— Моя иммунная система лишилась былого совершенства, я теперь мёрзну, и… и всякое такое. Я не стал корректировать только форму члена. Решил, что и так сойдёт. Ты знаешь, что форма гениталий разнится от одной расы к другой, от одного народа к другому? У бушменов в пустыне Калахари постоянная эрекция, а женщины этого народа обладают тем, что изящно называется Tablier Egyptien[45] — это такой маленький листок плоти, прикрывающий область половых органов. — Он махнул в указанном направлении. — Так что меня нельзя назвать таким уж чудаком. Думаю, не так уж это и страшно. Не знаю, почему, но мне показалось, что тебе будет противно это слышать…

— Гм.

Я думала, что могло убедить корабль сотворить с ним такое. Он согласился нанести ему эти… я могла назвать это только увечьями… и в то же время отказался принять обратно терминал. Почему он так поступил? Он говорил мне, что хотел бы изменить его разум, но вместо этого изменил тело, повинуясь его бредовому желанию стать таким же, как аборигены.

— И я теперь больше не могу менять пол по своему желанию. Органы по-прежнему вырастают заново, если их удалить, — кораблю не удалось отключить эту способность. Во всяком случае, они растут не так быстро, так что это может сойти за интенсивную терапию. И он не стал менять мою… э-э… частоту колебаний, как ты бы могла это назвать. Я по-прежнему не старюсь, и проживу гораздо, гораздо дольше, чем любой из них… но я думаю, что мы вернёмся к этой проблеме позже, когда до него наконец дойдёт, что я искренен в своих стремлениях.

Единственное предположение, которое приходило мне в голову, состояло в следующем: корабль согласился преобразовать физиологию Линтера к параметрам, стандартным для этой планеты, чтобы тот на собственном примере убедился, как несладко им тут приходится. Очевидно, кораблю показалось, что, сунув нос глубоко в прелести Истинно Человеческого Существования, тот быстро побежит назад в корабельные райские кущи, наконец смирившись со своим Культурным уделом.

— Ты так и считаешь, а?

— Считаю? Что я считаю? — Я сама себе казалась персонажем дурацкой мыльной оперы.

— Я это вижу, не отпирайся. Ты считаешь меня сумасшедшим придурком, правда? — сказал Линтер.

— Ну хорошо, — я остановилась на середине пролёта и повернулась к нему. — Я в самом деле считаю, что ты повредился рассудком, раз решил… так далеко зайти. Это… глупо, это тебе принесёт немало вреда. Такое впечатление, что ты просто нас дразнишь, испытываешь корабль. Ты что, пытаешься свести его с ума, или что?

— Нет, Сма, конечно, нет. — Он выглядел раздражённым. — Меня не заботит корабль, но я волновался… как ты это воспримешь. — Он накрыл мою ладонь своими. Его руки были холодными. — Ты мой друг. Ты многое для меня значишь. Я никого не хотел задеть, ни тебя… ни кого-то ещё. Но я делаю то, что кажется мне правильным. Это очень важно для меня, важнее всего, что я делал прежде. Я никого не хочу расстраивать, но… слушай, мне жаль, что вышло так.

Он отпустил мою руку.

— Мне тоже жаль. Но это похоже на увечья. На уродство. На инфекцию.

— Это мы сами — инфекция, Сма.

Он отвернулся и сел на ступеньку, глядя на город и море.

— Мы сами себя изувечили, мы сами над собой провели эксперименты по мутации. Это они — норма, а мы просто очень умные подростки. Дети, дорвавшиеся до самого лучшего конструкторского набора в мире. Они реальны. Они живут так, как должны жить. А мы — нет. Потому что мы живём, как нам взбредёт в голову.

— Линтер, — сказала я, садясь рядом с ним. — Вот твой грёбаный духовный дом, вот край затмившихся мозгов. Это место, которое обогатило нас концепцией Гарантированного Взаимного Уничтожения[46]. Они тут кидают людей в кипящий котёл, чтобы исцелить их болезни. Они тут пользуются электрошоковой терапией. Тут есть даже нация, которая не считает казнь на электрическом стуле чем-то из ряда вон выходящим.

— Продолжай, — подбодрил Линтер, щурясь на дальнюю морскую синеву. — Ты забыла о лагерях смерти.

— Это место никогда не было раем. Оно никогда им не станет, хотя определённый прогресс, разумеется, возможен. Ты отворачиваешься от всех достижений, от всех преимуществ, которых мы добились с тех пор, как преодолели их уровень развития, и ты оскорбляешь их так же, как Культуру.

— Тогда я прошу прощения, — он покачался на корточках, обхватив себя за плечи.

— Единственный путь к выживанию для них — это путь, по которому прошли мы. А ты всё это объявляешь дерьмом. Это ментальное дезертирство. Они тебя не станут благодарить за то, что ты сделал ради них. Они скажут, что ты съехал с катушек.

Он покачал головой, всё ещё держа руки на предплечьях и глядя вдаль.

— Может быть, они пойдут своим путём. Может статься, им не понадобятся Разумы. Может быть, им не нужно будет такое технологическое изобилие. Они могут всего этого добиться сами, и даже без войн и революций… просто… поверив в это. Более естественным способом, чем те, что доступны нашему разумению. Естественность. Вот это они всё ещё понимают очень хорошо.

— Естественность?

Я расхохоталась.

— Ты сам — наилучшее доказательство того, что ничего изначально естественного не существует. Они тебя просветят в алчности, ненависти, ревности, паранойе, бездумном религиозном поклонении, страхе перед Богом, а прежде всего — ненависти ко всему, кто отличается от них самих. Белым. Чёрным. Мужчинам. Женщинам. Гомосексуалистам. Вот такое поведение и впрямь кажется естественным для них. Собака пожирает другую собаку и ищет, кого бы ещё сожрать, и никаких тебе костылей для неудачников… Вот дерьмо! Да они так уверены, будто естественное поведение им более всего подобает, что они тебе станут заливать, как естественны страдания и зло, как они необходимы, чтобы удовольствия и добросердечие стали за них наградой. Они тебе докажут, что любая из их тухлых долбаных систем управления единственно верна и судьбоносно естественна, что это единственный верный путь в будущее; но единственное, что для них и вправду естественно, так это — защищать свой грязный чулан до последней капли крови, а в моменты передышки трахать всё, что движется. Они ничуть не более естественны, чем мы сами. Так ты договоришься до того, что амёба — ещё естественней, чем они.