Латунная луна - Асар Эппель

— Невероятно!

— Есть и другие разработки. Поскольку они запатентованы, я могу беззаботно поделиться с вами. Например, «дозволенный офсайт». Представляете, как он изменит характер и стратегию матчей? Уж точно не меньше, чем введенные в свое время в шахматах рокировка и превращение проходной пешки в ферзя. Скучный и безрезультативный сегодняшний футбол неузнаваемо преобразится. А если вдобавок к этому разрешить игру рукой! Скажем, каждому игроку позволяются в продолжение матча десять «рук», даже при ударе по воротам… И это опять-таки новая идея моей спутницы.

На последних словах хлопотавшая у столика стюардесса с любопытством посмотрела на изысканную пассажирку, N между тем, поглядывал на прекрасные колени, и никак не мог вспомнить на шедевре какого мастера и в каком знаменитом музее видел такие.

— Господа! Господа! Я снова неправа! Облака напоминают вату! Ну, которую в аптеке продают! И прошу ничего такого не думать! — поняв, что ее замечание не совсем уместно, заоправдывалась спутница N, а утонченная обладательница коленей и появившаяся с сигарной коробкой стюардесса едва заметно улыбнулись.

В салоне, между тем, наступило, как оно всегда бывает после самолетного обеда, некое благодушное затишье.

Господин занялся сигарой, его необыкновенная спутница листала оправленную в кожу какую-то книжицу, стюардесса удалилась за свою перегородку, спутница N пылко выписывала из каталога заинтересовавшие ее номера товаров, а сам N, к этому времени правильно наполнивший себя «Chivas Royal'ем», поглядывал то в иллюминатор, то на прекрасные колени незнакомки, вызывавшие в нем уже неотвязное теперь беспокойство.

«Как странно, — думал N, любивший после виски погрузиться в разные парадоксальные мысли. — С одной стороны, досконально и безупречно придуманный и продуманный самолет, зал отлета, где не бывает пассажирской сумятицы и неразберихи, сам полет, безмятежный и поднебесный, — и все оно рукотворное, заведенное людьми. С другой же стороны — сам человек как таковой и окружающая нас природа. Необыкновенные эти белые сияющие облака, безусловно, приносят ангелы — согласен! И — поначалу необыкновенные, тоже наверняка приносимые ангелами, — а потом абсолютно скособоченные отношения между нами и нашими женщинами. Даже здесь, в самолете, по-земному запутанные. Надо же было случиться, чтобы моих знакомиц оказалось две. Или их три? Не будь третья такой… — нужное слово нашлось сразу — до сих пор не встретившейся… А пилота, между прочим, перверсивный его коллега ревнует.»

N, как мы уже сказали, женщинам нравился. Его спутница, отрываясь от каталога, нет-нет на него поглядывала. То и дело иронически поглядывала и стюардесса. Еще ему показалось, что, оторвавшись от своей книжицы, раза два глянули из-под вуали глаза дышавшей духами и туманами, колени которой — после «Чиваса» — вообще представлялись ему венцом творенья…

— Ваши впечатления? Пожелания? Может быть, и для нас придумаете что-нибудь необыкновенное? — обратилась к ней у трапа стюардесса.

— О нет! У вас и так все замечательно! И придумывать нечего, хотя… — она мгновение помолчала, — неплохо бы пассажирам в долгих перелетах спать, скажем, в душистом сене и просыпаться от крика петуха. Виртуального, конечно. Пусть будет сеновал. И чтобы петух на заре.

…Случилось это давным-давно, когда N с сокурсниками ездил в совхоз то ли что-то окучивать, то ли выкапывать. В прощальный вечер пили из граненых стаканов «Солнцедар» и горланили у костра песни. Были студенты из других институтов, и он обратил внимание на худенькую девушку — по виду совсем девочку. На ней был не достигавший коленок трогательный сарафан. На коленки он и загляделся. Ему показалось, что ничего красивей не бывает, и поэтому студент N решил раскупорить тщательно сохраняемую бутылку голландского не то джина, не то ликера, добытую в магазине «Березка». У содержимого бутылки был могучий вкус малины. «Как малиновый кисель!» — удивилась девочка с коленками, беззаботно допивая полстакана. Голландский алкоголь ее нокаутировал. Потом на сеновале, лёжа рядом с ним, совершившим свое, она захлебывалась слезами и отчаянно рыдала. Потом уснула, но во сне всхлипывала и вздрагивала. Утром их разбудил петух, и девочка сразу тихо и безутешно заплакала. Успокоить ее не получалось, и он ушел, так и оставив ее плачущей…

Больше они не виделись.

До сегодняшнего самолета…

…Продолговатый лимузин, когда N с сослуживицей подошли к выходу, забрав у трапа экстравагантных попутчиков, уже отъезжал. Спутница N, чмокнув стюардессу по имени Жанна в щеку, получила от той блокнотный листок, где пилот написал не только свой номер телефона, но изобразил разрез крыла со стрелочками, показывающими обтекающий воздух и обязательную для полета подъемную силу.

— Вот и прилетели, куда хотели! — сказал N не то сам себе, не то своей спутнице. — Входи же в ворота рая…

Черный воздух, белые чайки

На тусклом берегу, толпясь и хлопая крыльями, кричали лебеди. Им предстояло замерзнуть или подохнуть с голоду. Втаскивать себя в вонючие грязные газики, чтобы в человечьих сараях перетерпеть зиму, лебеди не давались.

К вечеру потеплело, но дождь не пошел, зато воздух, сперва потемнев, наполнился водяной пылью, отчего заметно сгустился и где фонари стал седым.

Посреди почтового зала, произрастая наподобие морковной ботвы из квадратной кадки, стоит большое растение присутственного места — узколистая пальма.

Ее узколистость не удивляет — в предощущениях наших числится и береговая осока, и острый лист камыша, притом что сам камыш с его декадентским плюшем представляется легкомысленным фатом, зачем-то подавшимся из хорошей жизни в болотный народ, и сейчас за стенами, где по реке плывет ледяная шуга с вмерзшими корневищами какой попало остзейской растительности, в перепроявленном негативе ночной округи, отчего даже пальцы пахнут проявителем, его толстые бородатые корни, белеясь в черном течении, тоже плывут и во множестве попадают в море, которое навыбрасывает затем белесые эти латышские женьшени на берег заодно со множеством перегоревших судовых лампочек.

Это я увижу, когда завтра стану бродить у моря и думать о чем угодно, но уж точно не о том непредставимом времени, когда примусь за этот рассказ.

Пока же я на переговорном и сижу под пальмой. За стеной — почти вплотную — железная дорога с высоконогими электричками и зачем-то проходящими здесь товарными поездами. Их бесконечные красноватые вагоны перемежаются паузами тяжелых платформ с плоскими по всем пирамидами мелкого каменного угля.

Таким углем, а еще торфом, в здешних местах топят, и, когда я уйду с почты, у мокрого воздуха будет привкус низового печного дыма, хотя, возможно, это даст о себе знать невыветрившийся до наших дней паровозный дух, а сам исчезнувший из употребления паровоз примерещится где-то около половины третьего, как раз в начале моей бессонницы, когда в сырой тьме заколотит колесами какой-то всегдашний пассажирский.

Итак, я торчу на переговорном, потому что в Москве, куда я в эту пору звоню, еще не пришли из театра. Потом будет обратная дорога, а там надо стучаться и будить нерасположенного к поздним возвращениям дежурящего сегодня Пахомыча.

В зале кроме пальмы над большим в чернильных помарках круглым столом с разбросанными по нему исчерканными бланками, с облупленными школьными ручками, с чернильницей, в которой слиплись чернила, стоят многие стулья и по стене расположены переговорные кабинки. На противоположной стороне окошко телефонистки, а также дверь в запираемое на ночь нутро почты.

Телефонистки — девушки милые и свойские. Одна — просто совершенная прелесть. Правда, в этот приезд и она, и остальные словно бы осунулись и выглядят не в полную силу. Такова уж доля симпатичных потатчиц из всевозможных курортных окошек. Летом любовь с каким-нибудь Викентием Игоревичем — сюда ездят люди спокойные и солидные, не такие, как на юг, — потом до следующего сезона, а значит, до следующей страсти — обида, слезы и незачем жить.

Девушки-телефонистки делятся со мной сердечными неурядицами и всегда спрашивают о моих коллегах — кто приехал? кто ожидается? С обходительными нашими постояльцами у них телесные и сердечные связи тоже. Например, с милейшим N, о котором я, когда пришел, был обстоятельно расспрошен нынешней дежурной, с виду совершенной француженкой.

В чернильные сырые ночи, как сегодняшняя, которая накапливается сейчас за стенами, к телефонисткам заявляются патрулирующие окрестность милиционеры, — про это я тоже знаю от дежурных моих собеседниц, — и тогда белая занавеска на оконце, выходящем в зал, задергивается. Поскольку диванчик у стены не годится, милиционер всеми штанами опускается сбоку от пульта на стул и насаживает на что хотел телефонистку.