Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Чего добивался князь Симеон? Что было целью его неожиданно кипучей деятельности после спячки многолетней? Как и у всех людей, цели у него менялись год от года, в свое время я вам обо всем расскажу, но, по моему глубокому убеждению, в годы борьбы с опричниной он хотел ТОЛЬКО ОДНОГО: тишины и покоя. И чтобы никто не смел разорять его деревеньки!

На следующее после разговора с Никитой Романовичем утро я один выехал в Александрову слободу. Вы не подумайте, что я так спешил откликнуться на слезные мольбы свояка, гнало меня вперед страстное желание увидеться с Иваном, утешить его и ободрить в тяжелую минуту. Хотя, видит Бог, я сам не меньше нуждался в утешении и ободрении.

Почему один? Потому что княгинюшка моя в Москве осталась. Хотя и обливалось кровью сердце ее от вида страданий моих душевных, но ехать в слободу она наотрез отказалась, так и сказала твердо: ноги моей там больше не будет! Конечно, за спиной моей тянулась большая свита из тех бояр и князей, которых князь Симеон мне навстречу выслал, и тех, что в Москве ко мне присоединились. Но что они мне? Нигде не ощущаешь так остро одиночество свое, как в многолюдстве шумном.

И еще один вопрос требует ответа: почему в Александрову слободу? Как так случилось, что после поражения опричнины ее главный символ, столь ненавистный всей земщине, вдруг стал на время столицей державы Русской? Это совсем просто. В слободе была несметная казна царская, она вернулась туда из Ярославля по одному из последних приказов царя Ивана, вот князь Симеон и предпочел быть поближе к сокровищам, пока восстанавливают и отделывают Кремль Московский. И жил там князь Симеон совершенно спокойно и даже охотно, восторгаясь уединенным расположением сией крепости, и никакие воспоминания тягостные не беспокоили его сон, потому как никогда до этого он в слободе не был и даже близко к ней не приближался.

Не то что я! Сколько дум горестных обуревало меня во время моего третьего и, благодарение Господу, последнего пришествия в этот вертеп диавольский и юдоль всех скорбей человеческих. Лишь раз сладостно заныло сердце — когда проезжал я мимо дома нашего, где провели мы с княгинюшкой столько прекрасных часов, прекрасных, несмотря ни на что, быть может, вдвойне прекрасных от окружавшей нас мерзости. Но я подавил в себе страстное желание зайти хоть на минуту в наш дом, прижаться к стенам, вдохнуть впитавшийся в них терпкий запах любимой моей. Я направился прямо к бывшему дворцу царскому и приказал доложить о себе князю Симеону.

Было это против всех обычаев, но, во-первых, было мне не до церемоний, во-вторых, хотелось проверить слова Никиты Романовича об особом отношении ко мне князя Симеона как к старшему в роду, и в-третьих, уверен я был, что князь Симеон меня так сразу не примет, уж он-то соблюдет все обычаи дедовские, коих был известным и ревностным блюстителем. Но вокруг меня немедленно поднялась обычная предприемная дворцовая суета, забегали слуги, дворяне дворовые, разный служилый люд, а вскоре появился Семен Годунов и с поклоном пригласил меня проследовать за ним в палату тронную.

Я весь напрягся, но, войдя в палату, вздохнул с облегчением — престол царский стоял пустой, а князь Симеон сидел в кресле чуть сбоку и ниже. Нет, он не играл царя, сам меня приветствовал и разговор вел, а бояре вели себя по отношению к нему хоть и почтительно, но в то же время и свободно, опоздавшие к началу встречи без страха входили в палату и без поклона и разрешения усаживались на места свои положенные на лавках. Если в чем и соблюл князь Симеон обычаи, так это в том, что успел обрядиться в одежды торжественные, как и остальные бояре, так что я сразу устыдился своего дорожного, запыленного кафтана. И еще соблюл князь Симеон обычай долгих, обстоятельных расспросов о здоровье нашем с княгинюшкой и о нашем долгом путешествии. Произносил я привычные слова ответные, а сам пристально всматривался в князя Симеона. Сколько же я его не видел? Почитай, почти двадцать лет. Помнил я его высоким, с широкой грудью, крепким мужчиной, с длинными и сильными руками и ногами, с костистым, но достаточно красивым истинной мужской красотой лицом, которое портило разве что выражение постоянной настороженности и подозрительности, да еще глаза, маленькие и серые, что поблескивали под нависшими, густыми бровями — ох недаром брат мой не доверял людям со светлыми глазами, говоря, что не сыскать среди них людей честных! Постарел, конечно, князь Симеон за эти годы, но для своих почти семидесяти смотрится очень крепким, погрузнел, но без тучности, рядом с боярами нашими и вовсе худощавым выглядит, и спину держит прямо, на посох больше для виду да по привычке давней опирается. И еще проступало в нем что-то татарское. Это в нем всегда было, но больше в одежде и ухватках, он ведь провел детство и юность в Касимове, татарском городке, там, наверно, и нахватался. В бытность его при дворе нашем его за спиной ханом татарским прозывали. А к старости это и на внешний облик перекинулось, раздались скулы, натянув кожу, веки припухли и почти сошлись, оставив для глаз узкие бойницы, да и бороденка какая-то нерусская, редкая и клинышком, никак не подходящая к длинным роскошным усам, совсем как у меня. Но в целом наша порода, взять хотя бы нос, вон как выгибается, и особенно уши — уши точно наши, другие такие поди сыщи!

— Рады мы от всего сердца приветствовать тебя, князь Юрий, на родной земле, — пробились сквозь мысли мои слова князя Симеона, — будем счастливы служить тебе чем сможем, лишь прикажи!

Все это слова положенные, я их, конечно, всерьез не воспринимал, но, с другой стороны, рассудил, что лучшего момента для выполнения обязательства перед Никитой Романовичем, быть может, и не случится.

— Спасибо тебе, князь Симеон, за слова твои добрые, — сказал я, — рад и я, что нашел вас всех в добром здравии, хотя и скорблю о несчастьях, на землю нашу обрушившихся. Мне же ничего не надобно, все у меня есть — благодаренье Господу! Чего же нет, то это тоже лишь в Его власти. К тебе же лишь одну просьбу имею. Бил мне челом боярин Никита Романович, молил слезно за детей своих, чтобы не губили их за грехи его, себя же отдавал на справедливый суд земский. К милосердию христианскому взываю! Достаточно крови, князь Симеон, сними опалу с сего семейства недостойного, не казни, в темницу и монастыри не заточай, а прочее пусть будет по воле твоей.

— Вот уж не думал, что ты, князь светлый, за этот род защитником выступишь! — воскликнул Симеон с кривой усмешкой.

— Сказано: воздавай добром даже и врагам своим, — коротко ответил я.

— Удивительно нам слышать эти слова! — вновь воскликнул Симеон. — За годы последние привыкли люди воздавать злом за зло и за добро опять же злом. Ты же платишь добром за добро и этим являешь собой пример поистине святого человека!

Очень не понравилось мне ни что сказал Симеон, ни как. Хотел я было возразить жарко, но Симеон жестом остановил меня.

— Известно нам, за какое добро ты долг отдаешь, — продолжил он, — донесли нам люди верные, что помог Никита Романович с сыном своим безбожным Федькою вызволить из плена и из любви к княгине готов я простить их. Вот только поможет ли это им? Мы теперь решаем все судом боярским, а я лишь один из многих. Как бояре приговорят, так и будет.

Что бояре приговорят, догадаться было не трудно, в этом Никита Романович не ошибся.

— Что ж, коли так, пусть живут, землю поганят, — с разочарованием сказал князь Симеон, — и нечего им по вотчинам своим сидеть, козни дьявольские строить, пусть служат, места мы им позже определим, чтобы не близко, но и не далеко. И чтобы в Москву — ни ногой!

Признаюсь, и я бы лучше не придумал!

* * *

Во все время нашего разговора с Симеоном еще одна мысль не давала мне покоя. Рядом с троном царским стояло пустое кресло, было оно точно таким же, как у Симеона, и стояло точно так же, чуть пониже и сбоку, но, с другой стороны, как бы в зеркале отражаясь. «И для кого это кресло предназначено? — думал я, осторожно оглядывая палату. — Вроде бы все бояре уже здесь, сидят на лавках, как положено».

Тут широко распахнулись двери, и под стук бердышей об пол в палату быстрым, решительным шагом вошел царь Иван. Возмужавший, посвежевший, о, как он был красив! Как похож на своего отца! Я залюбовался им, а быть может, просто опешил от неожиданности, как бы то ни было, я не кинулся ему навстречу.

— Прошу извинить меня, дядюшка, за опоздание, но меня только что известили, — говорил Иван на ходу. Проходя мимо меня, он всего лишь скользнул взглядом, потом подошел и сел в кресло, то самое!

— К тебе первому послал с известием о нашем дорогом госте, — воскликнул князь Симеон, — да, видно, распустились холопы, не спешат исполнять мои приказы. Ну да я им задам!

— Не надо никого наказывать, никто ни в чем не виноват, — кротко сказал царь Иван, — засиделся над книгами, сам же и просил меня не беспокоить.