Армянское древо - Гонсало Гуарч

Благодаря таким людям, как доктор Назим или Шакир-бей, излагавшим свои блестящие мысли, а также другим, с кем мне посчастливилось познакомиться, удастся помешать такому развитию событий. Я поклялся себе, что моя рука никогда не дрогнет, чтобы реализовать священную миссию спасения нашей страны.

Я был уверен, что эти два человека читали мои мысли, потому что когда Шакир-бей закончил излагать свои мысли, взволнованный доктор Назим встал и обнял его. Потом он проделал то же самое со мной. Мы там же поклялись, что сделаем все, чтобы надуманное превратилось в реальность как можно раньше.

Таким образом, обстоятельства, судьба, а также — сейчас, много времени спустя, я это понял — слабость моего характера привели меня к тому, что я отдался делу, которое мне казалось не только благородным, но скажу больше — величественным. Это было самым важным для нас, и мы были готовы отдать за него наши жизни. Мы готовы были пойти на все без колебаний, так как были убеждены (а я больше других), что призваны стать во главе такого дела, за которое стоит умереть, если понадобится.

Так совпало, что при возвращении в Турцию я оказался попутчиком Шакир-бея. Именно он окончательно привлек меня к этому делу. Во время долгой поездки на поезде из Берлина до Вены, оттуда в Будапешт, Белград и Софию, а затем до Константинополя он беспрерывно просвещал меня, раскрывая передо мной блестящее будущее, если я посвящу себя делу Комитета.

Я понял все значение нашей миссии, когда в Вене к нам в поезд вошел наш посол в этой столице Хусейн Хилми. Он ехал в специальном вагоне, расположенном между вагонами первого класса. Его сопровождал генерал Отто фон Лоссов, который недавно получил назначение на должность полномочного военного представителя Германии в Турции. Во время долгого путешествия Шакир-бея неоднократно вызывали в специальный вагон, и он держал меня в неведении, не посвящая меня в то, о чем там говорилось. Мне даже пришла в голову мысль, что он раскаивается, что так доверился мне. В конце концов многие представители моего поколения были бы готовы продать душу самому дьяволу, чтобы поменяться судьбой со мной.

И тогда обстоятельства обернулись ко мне своей положительной стороной. Где-то в районе Пловдива, в сердце Болгарии, Шакир-бей вернулся в купе после нескольких часов, проведенных в вагоне посла. Он был, как никогда, взволнован и расстроен. Закрыв купе, он пробормотал, что у нас проблемы. В Софии в наш поезд поднялись два армянских террориста. Секретные службы только что предупредили об этом начальника станции Пловдива. Они подозревали, что готовилось покушение на посла.

Шакир-бей очень пристально посмотрел на меня. Мне доверялось устранить эту угрозу. Вопрос был в том, чтобы выявить их и устранить. Я согласился. Я сделаю это с удовольствием. У меня промелькнула мысль, что это знак судьбы. Я мог получить благосклонность такого влиятельного человека, как Хилми.

Я поговорил с кондуктором. Это был один из наших людей. Я дал ему купюру в сто немецких марок, которые нашел у себя в кармане. Он должен был найти их и сказать, в каком купе они едут. Кондуктор успешно справился с заданием и через полчаса вернулся. Они ехали первым классом. Это были два молодых человека. Они казались обеспеченными людьми, но, несомненно, были армянами — это было видно за версту.

Стемнело. Я был вынужден отдать проводнику еще одну купюру за то, чтобы он уступил мне свой фирменный головной убор и куртку. В те времена я всегда носил при себе пистолет — подарок полковника Юсуфа. Пистолет был мне не по нутру, потому что у него была перламутровая рукоятка, которая обычно нравилась женоподобным праздным путешественникам. С другой стороны, это был неплохой пистолет — браунинг нового калибра 7,65, не очень шумный и безотказный.

Проводник попросил меня долго не задерживаться и зашел в мое купе, чтобы дождаться моего возвращения. Этот бедный малый надеялся на хорошие чаевые.

Я стал обходить вагоны. Почему-то вспомнил о своих родителях. Наш экспресс состоял из тридцати вагонов, влекомых двумя огромными паровозами. Мы на полном ходу проскочили долину на юге Софии, и люди стали готовиться к пересечению новой границы.

Все произошло исключительно быстро. Я уже был готов к этому поступку и знал, что никаких колебаний быть не должно. Дойдя до нужного вагона, я обнаружил, что проход был пуст, что было вполне нормально для первого класса. Я почувствовал облегчение — мне не хотелось убивать кого-нибудь только из-за того, что он оказался бы случайным свидетелем.

Я решительно постучал косточками пальцев по двери, которую мне описал кондуктор. Постучал еще раз и стал ждать. Кто-то ответил мне изнутри. У него был легкий французским акцент, и это вызвало у меня первые сомнения. Я равнодушно сказал что-то о билетах. Обычная проверка. Это было вполне нормально в те дни.

Человек, открывший мне дверь, был армянином. У него был широкий лоб, черные глаза, обрамленные легкими темными кругами, черные волнистые волосы были аккуратно причесаны. Вне всяких сомнений, это был армянин.

Я улыбнулся ему. На руке у меня был плащ, под которым я держал готовый к выстрелу пистолет. Я спросил, не его ли этот плащ, оставленный кем-то в вагоне-ресторане.

Он не ответил на улыбку. Он лишь на несколько сантиметров приоткрыл дверь. С моего угла я не видел его приятеля. Я вновь как бы виновато улыбнулся, поднял пистолет на уровень его груди и выстрелил. Плащ приглушил звук выстрела. Человек отступил назад с видом удивленного человека. Я резко открыл дверь, сломав защитную цепочку. Тот, кто был в купе, лежал на нижней полке. Видимо, в поисках оружия, он запустил руку в карман жакета, висевшего на вешалке.

Я не дал ему такой возможности и снова выстрелил. На этот раз в голову. У него не было времени даже вздохнуть.

Я закрыл дверь изнутри, взял портфель с бумагами, поискал личные документы в их карманах. Потом спокойно вышел. Немец лет пятидесяти спросил меня, что происходит. Я ему дружески улыбнулся. Ничего. Все хорошо. Он посмотрел на меня с недоверием. Я шел к своему купе, и в этот момент поезд вошел в долгий туннель.

Когда наш экспресс остановился на станции Сиркеси, мне и в голову не пришло пойти выяснять, что там произошло. Шакир-бей быстро шел по перрону, крепко сжимая портфель с документами, который я ему передал. Он поздравил меня с этой операцией. Он и не предполагал, что могло быть по-другому.

Что касается меня, то я только подтвердил свою репутацию.

Он был доволен тем, как все это произошло. Я был уверен, что с этого момента у меня все пойдет как по маслу.

* * *

Я поднял глаза от документа и заметил, что у меня дрожат руки. Чтение этого документа произвело на меня большое впечатление.

Впервые в моей жизни я мог напрямую слышать голос моего отца.

Моя мать отказывалась разговаривать со мной об отце, несмотря на то, что я часто просил ее. Я пожалел, что раньше не обратился к этому документу, и поклялся, что с сегодняшнего дня сделаю все, чтобы узнать, что именно произошло в те годы.

Мне стало стыдно не столько от того, что во мне текла его кровь, сколько от сознания, что мое происхождение было отмечено мраком и отсутствием каких-либо эмоций.

У каждого человека была своя семейная история, унаследованные привычки и обычаи. У меня их не было. Этот человек зачал меня не потому, что хотел иметь сына. Просто ему нужно было изничтожить мою мать, изнасиловав ее. Я никогда не смогу простить его, но мне надо было знать, почему все-таки дело дошло до такого ужаса.

* * *

Меня не оставляло желание узнать, почему именно Кемаль Хамид не смог продолжить свой рассказ. Я всерьез задумался, на чем именно основывалась его особая этика. Я не узнавал себя в этом человеке. Мы принадлежали разным мирам, и ничего общего между ними не было.

* * *

Я попросил сделать копию этого документа. Директор сказал, что проблем с этим не будет и что мне пришлют ее через несколько Дней. Ни он, ни мой друг Джеймс Хамильтон не имели ни малейшего представления о моих родственных связях с Османом и Кемалем Хамидами. Тогда я держал это в тайне. Причина была в том, что я стеснялся того, что имею отношение к этим существам.

У меня еще долго потели руки от волнения. Чтение этих документов вызвало у меня ощущение, что они продолжают быть рядом со мной.

Мы вышли из архива Форин Офиса и попали под сплошную завесу воды. Джеймс не захотел, чтобы я вернулся в гостиницу и отвез меня к себе домой на Бонд Стрит.

Я разговорился с ним о геноциде. Многие из его участников во времена нацизма вновь применяли свои методы, свою философию и свою невероятную жестокость по отношению к людям. Что-то связывало эти два ужасных этапа в истории, и я начинал догадываться, что именно.

* * *

В ту ночь я не смог заснуть. Этот человек пытался оправдать те преступления, которые совершили он и такие, как он. Самое ужасное, что он не раскаивался, а холодно рассказывал об этом. Я вздрагивал в кровати от ужаса, а плотные потоки воды заливали Лондон. Я думал о том, как несколько таких уродов, как он, ломали сотни тысяч человеческих жизней. Причем без всякого смысла — они даже не могли понять значение таких слов, как свобода, справедливость и права человека. Они считали, что все им сойдет с рук и никто не призовет их к ответу за их кошмарные преступления. Я подумал, что они никогда не слышали о таком понятии, как суд истории.