Девушки со скромными средствами - Мюриэл Спарк

В то лето сорок пятого Николас довольно быстро пошел дальше умозрительного любования Клубом принцессы Тэкской, в котором ему виделось воплощение этики и эстетики того времени, и вскоре уже спал с Селиной на крыше.

Холмы глядят на Марафон,А Марафон – в туман морской,И снится мне прекрасный сон –Свобода Греции родной.Могила персов! Здесь врагуЯ покориться не могу! [27]

Джоанне не хватает знания жизни, подумал Николас, стоя в один прекрасный вечер в вестибюле Клуба, хотя, с другой стороны, если бы она знала жизнь, она не смогла бы читать эти стихи с такой чувственной, матриархальной силой – в них слышался священный экстаз матери, кормящей грудью небесного младенца.

Яблоки осенью, на чердаке, складывают рядами… [28]

Стоя в ожидании, он еще долго слышал ее голос. Вестибюль был пуст. Все сидели по разным углам – одни в гостиной, другие в спальнях возле приемника, пытаясь поймать нужную волну. Внезапно где-то наверху один приемник взревел громче других, к нему присоединился второй, третий, и наконец образовался целый хор – и оправданием всему этому шуму и грохоту был голос Уинстона Черчилля. Джоанна замолчала. А приемники, подобно многоголосому синайскому пророку, закричали о том, какая печальная участь ожидает свободолюбивых граждан страны, если на предстоящих выборах они, паче чаяния, проголосуют за лейбористов. Неожиданно приемники начали вкрадчиво увещевать слушателей:

– Неужели мы позволим, чтобы скромные исполнители…

Тут приемники резко сменили тональность и взревели:

– …на наших глазах превратились…

И задумчиво, грустно добавили:

– …в правителей?…

Николас мысленно увидел, как слушает наверху Джоанна, вынужденная, так сказать, простаивать без дела, – слушает и впитывает в себя, как губка, каждый звук. Он представил себе, что представляется Джоанне, неподвижно застывшей у кровати и всецело отдавшейся модуляциям этого голоса, словно для нее несущественно, чей это голос – премьера или ее собственный. Он воображал, что Джоанна – статуя, в которую вложен глас вещающий.

Через наружную дверь в вестибюль бесшумно скользнула девушка в длинном вечернем платье. Она беспокойно озиралась по сторонам. Темные волнистые волосы свободно падали ей на плечи. В сознании замечтавшегося молодого человека, который стоял и слушал в вестибюле, появление этой девушки, беспокойно озиравшейся по сторонам, отпечаталось как мгновенный фотоснимок; в ее облике было что-то загадочное, даже если она не собиралась загадывать никаких загадок.

Это была Полина Фокс. Она возвращалась после поездки на такси вокруг парка, стоившей ей восемь шиллингов. Усевшись в машину, она велела ехать вокруг – все равно вокруг чего, – главное, ехать. Первая мысль, которая приходила в голову шоферам, получавшим от нее такую команду, было подозрение, что она хочет подцепить мужчину, но затем, когда время шло, а машина все ехала и счетчик невозмутимо отстукивал трехпенсовики, шоферы начинали подозревать, что она сумасшедшая, а может, и того чище – какая-нибудь иностранная принцесса, сбежавшая из своей страны и нашедшая убежище в Лондоне; каждый шофер окончательно склонялся к одной из этих двух версий, когда она приказывала высадить ее у того же самого дома, к которому машина была предварительно – и всегда заблаговременно – вызвана. Полина Фокс всеми силами стремилась укоренить в коллективном сознании Клуба идею своих ужинов со знаменитым Джеком Бьюкененом. Днем она работала в какой-то конторе и была абсолютно нормальной. Та же навязчивая идея ужинов с Джеком Бьюкененом вынуждала ее отвергать идею ужина с кем-то другим и по полчаса выжидать в вестибюле после того, как все уже собрались в столовой, и затем, спустя еще полчаса, украдкой пробираться к себе в комнату, стараясь не попадаться никому на глаза.

Если же кто и замечал, что Полина вернулась слишком рано, то она не терялась и вела себя вполне убедительно.

– Господи, Полина, ты уже вернулась! Тебя ведь как будто пригласил на ужин…

– Ох, не спрашивай! Мы поссорились. – И Полина, одной рукой прижимая к глазам платок, а другой приподняв подол вечернего платья, всхлипывая, пробегала наверх и скрывалась в своей комнате.

– Наверно, опять поссорилась со своим Джеком Бьюкененом. Интересно, почему она не приведет его сюда?

– Ты что, и вправду веришь всему этому?

– Чему этому?

– Ну, что она встречается с Джеком Бьюкененом.

– Да не то чтобы очень…

Полина беспокойно озиралась по сторонам, и Николас игриво спросил:

– А вы, сударыня, где были?

Она подошла к нему вплотную и, глядя ему в лицо, сказала:

– Я ужинала с Джеком Бьюкененом.

– И пропустила речь Черчилля.

– Да, я знаю.

– Что ж это ваш Джек Бьюкенен – накормил и до свиданья?

– Да. Мы поссорились.

Она тряхнула головой, откидывая назад шелковистые блестящие волосы. На этот вечер ей досталось платье от Скьяпарелли. Оно было сшито из тафты и очень эффектно подчеркивало бедра благодаря подшитым на боках и изогнутым по форме тела специальным подушечкам и прокладочкам. Яркий рисунок, состоящий из синих, зеленых, оранжевых и белых цветов, вызывал в памяти экзотические краски островов Океании.

– Потрясающее платье, в жизни такого не видел, – сказал он.

– Скьяпарелли, – пояснила Полина.

– То самое знаменитое платье, которое ходит у вас по кругу? – спросил он.

– Кто вам сказал?

– Вам оно очень идет, – заметил он вместо ответа. Она подхватила шуршащие юбки и поплыла вверх по лестнице.

Ох уж эти девушки со скромными средствами!

Между тем трансляция предвыборной речи закончилась, и все, словно от избытка благоговения к только что отзвучавшим в эфире словам, выключили на время свои приемники.

Он заглянул в открытую дверь канцелярии. Там никого не было. И тут у него за спиной послышались шаги – администраторша возвращалась на свой пост, который она покинула, чтобы прослушать речь по радио.

– А я вот все жду мисс Редвуд.

– Попробую вызвать ее еще раз. Наверно, она тоже слушала радио.

Вскоре появилась и Селина. Полное самообладание, спокойствие и невозмутимость, как внешняя, так и внутренняя. Она не шла, а плыла вниз по лестнице – еще более плавно, чем плыла вверх несколькими минутами раньше печальная дева, соединенная таинственными узами с духом Джека Бьюкенена. На миг могло показаться, что это одна и та же девушка: сначала она проследовала вверх по лестнице, шурша шелками от Скьяпарелли и демонстрируя роскошные блестящие волосы, падавшие ей на плечи тяжелой волной, и вот она уже скользит вниз, только теперь на ней узкая юбка и голубая блузка в белый горошек, а волосы подобраны и уложены в высокую прическу. Обычная жизнь дома, со всеми будничными звуками, постепенно возобновлялась.

– Добрый вечер, – сказал Николас.

И дни мои – томленье,И ночью все мечтыИз тьмы уединеньяСпешат туда, где – ты,Воздушное виденьеНездешней красоты! [29]

– Еще раз все сначала, – послышался голос Джоанны.

– Ну, идем? – сказала ему на ходу Селина и с высоко поднятой головой пошла вперед, не обращая внимания на посторонние звуки, как породистая лошадь, которую перед скачками выводят напоказ.

ГЛАВА 7

– Слушай, у тебя нет лишнего шиллинга – мне нужно включить газ? – спросила Джейн.

– Полное самообладание, спокойствие и невозмутимость, как внешняя, так и внутренняя, сдержанность и еще раз сдержанность, независимо от общества, которое вас окружает. Элегантное платье, безупречный внешний вид и изысканные манеры помогут вам обрести чувство уверенности в собственных силах.

– Так чтó – нет шиллинга? Я тебе дам два шестипенсовика!

– Нет. Постучи к Энн, у нее есть ключ от газового счетчика.

– Энн, ты у себя? Слышишь, одолжи ключик, а?

– Если каждый будет пользоваться этим ключом налево и направо, нас просто накроют.

– Ну один разочек. Я же занимаюсь умственной деятельностью.

Вот красный лепесток уснул, вот белый… [30]

* * *

Селина, еще не успевшая одеться, сидела у Николаса на кровати. У нее имелся один испытанный способ – смотреть не прямо перед собой, а как бы искоса, из-под ресниц, благодаря чему она сохраняла контроль над ситуацией, которая иначе могла обернуться для нее невыгодным образом. Она произнесла:

– Не понимаю, как ты тут живешь?

– Ничего, терпимо. Найду что-нибудь поприличнее – перееду.

По правде говоря, эта комната, с ее скудной, экономной обстановкой, вполне его устраивала. Страсть к Селине трансформировалась у него, как у всякого одержимого идеалиста, в упрямое желание, чтобы бедность, возведенная в принцип, стала и для нее жизненной необходимостью. Он любил ее так же, как собственную родину. Ему хотелось, чтобы Селина была как бы олицетворением идеального общества – чтобы ее прекрасное тело подчинялось ее уму и сердцу, точно законопослушное население, и чтобы умом и сердцем она была так же прекрасна, как и телом. Однако желания Селины были гораздо скромнее: в этот конкретный момент ей хотелось лишь одного – раздобыть пачку шпилек, которые вот уже несколько недель как исчезли из продажи.