Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью - Сергей Михеенков

— Да вон, Степин чуть не утоп.

— Косануть решил. Как налим под камень. Воевать не хочет.

Минометчики отыскали боеприпасы на глубине около трех метров. Ныряли, хватали ящики и волокли их под водой к берегу. Степин ухватил свой ящик и долго не выныривал. Астахов и Тарченко бросились за ним. Но тут с берега ударил пулемет, хлестнула на голос потревоженной воды дежурная очередь, плеснула в черное непроницаемое небо электрическим светом ракета, потом другая. И, пока они не отгорели над кромкой правого берега, минометчики не выныривали. Степина, чтобы не вынырнул под пули, притопили, а потом вытащили за ноги. Лежал потом под обрывом, блевал тиной и илом, пока его товарищи перетаскивали ящики. Там же отыскали и противотанковое ружье погибшего расчета.

— Молодцы, — сказал Нелюбин. — Объявляю вам благодарность. Награды выдаю немедля: ступайте к старшине, он вам нальет по сто граммов. Для сугреву и в порядке поощрения.

Минометчики сразу повеселели. Вскоре вернулся Сороковетов.

— Ну что, раскулачили старшину? — поинтересовался Нелюбин.

— Раскулачили. — Сороковетов стоял уже обутый, в шинели, накинутой на голое тело. Его время от времени трясло. — А что, Кондрат, разведка так и не вернулась? — спросил он, слушая ночь.

Старики, оставшиеся со штрафной, называли Нелюбина кто по имени и отчеству, а кто просто по имени. Ему и самому такое отношение бойцов, с кем прошел огонь и воду, было по душе. Службу они знали, и, когда надо, обращались по уставу.

— Нет пока. Жду.

— Стрельба в деревне была. Небось наши напоролись.

— Не дай бог.

— Там по реке трупы плывут. Кто на бревне, кто на плоту… Видать, вверху тоже форсируют.

— Разведка и туда ушла. Вернутся, расскажут.

— А может, если они там закрепились, нам с ними соединиться? А, Кондрат?

— Посмотрим. Но приказа такого не поступало. Полк-то здесь переправляться будет. А там и вся дивизия. Так что пока нельзя нам уходить. Да и позиция тут хоть и паршивая, но все же какая-никакая, а есть.

Разговаривали они шепотом, приткнувшись касками друг к другу. Чуть погодя сон начал одолевать обоих. Но Нелюбин спохватился первым и толкнул минометчика в грудь:

— Сидор! Ты что, ектыть, спишь на посту?

— Я? Нет, не сплю. Согрелся малость, после наградных, — виновато вздохнул Сороковетов. — А замполит же наш где? Отдыхает?

— Где там. В разведку напросился. Туда, к городу пошел, где бой был.

— Боевой у нас замполит. Не то, что Кац.

Нелюбин ничего не ответил. Пустой разговор, и поддерживать его не хотелось. Но минометчик, видать, вспомнил бывшего замполита роты неспроста. Зевнул протяжно и спросил:

— Где ж теперь наш героический еврей?

— В штрафбат направили.

— Так ему и надо. Пусть с винтовкой повоюет. Да в атаку сходит. В первой цепи. Слышь, Кондрат, ребята интересовались: а что, в штрафных батальонах одни офицеры?

— Ну да.

— И что, рядовыми в атаку ходят?

— А ты что, приказ двести двадцать семь не читал?

— Нет, не читал, — не дрогнув ни одним мускулом, ни нервом ответил Сороковетов. — Мне его гражданин прокурор зачитал. Раза три. Пока писарь приговор «тройки» строчил. А в руки ту бумажку так и не дали. Не доверили. А может, сомневались? Думали — неграмотный. Да нет, я расписывался. И что, — снова начал допытываться минометчик, — говорят, даже полковники в бой с винтовками ходят?

— Ходят и полковники.

— Ой-ей-ей! Это ж сколько офицеров надо, чтобы в батальон свести!

— Видать, хватает. Вот не выполнит рота приказ, не удержим мы плацдарм, и мне винтовку дадут. Да новую должность.

— Какую?

— Генеральскую! — усмехнулся Нелюбин. — При винтовке и окопе в полный профиль.

Минометчик ничего не ответил. Он знал, что на войне всякое бывает, что не поддается здравому смыслу, а потому возражать Нелюбину не стал. Сказал только:

— Удержимся, Кондрат. Мины мы из реки все перетаскали. Сунутся, врежем им как следует.

— Нам тут, Сидор, брат ты мой, деваться некуда, кроме как зубами держаться за этот овраг.

— А я бы, Кондрат, будь я маршалом, или кто там в генеральном штабе приказы пишет, штрафные батальоны по-другому устроил.

— Это ж как, товарищ маршал? Разъясни.

— А вот слушай. Всех политиков, интендантских и всякую тыловую шушеру в один батальон, а строевых офицеров, которых из окопов нахватали, отдельно. А то ж опять что получится: вперед окопники полезут, а эти обеспечивать их будут.

Вверху, за гребнем оврага, застучал немецкий пулемет.

— Решили, видать, до утра нас не трогать. На рассвете полезут. Ты скажи своим расчетам, чтобы спали по очереди. И вот еще что: когда до дела дойдет, минами особо не швыряйтесь. Неизвестно еще, сколько нам тут, одним-то, сидеть придется. Припас побереги.

— Неужто батя подкрепление не пришлет?

— Подкрепление… Дивизия переправляться должна. А когда, неизвестно. Видать, еще не подтянулись. Пока плоты свяжут, пока то да се…

— Кондрат, а я все лейтенанта нашего вспоминаю. Воронцова. Лихой парень был! Штык! Жалко его. Живой он или помер?

— Живой наш Санька. Письмо я от него получил. С последней почтой пришло.

— А что ж ты не похвалился?

— Некогда было.

— И что он пишет?

— Пишет, что в Серпухове на излечении находится. Ноги-руки целы. Внутренности тоже не потревожены. Но на фронт пока не выписывают. Отпуск сулят. Домой поедет.

— Ну, молодец наш лейтенант! Выкарабкался! Может, еще встретимся. Если живы будем. В тылу сейчас. Девок щупает. Вот житуха! А, Кондрат?

— У него невеста есть, — возразил Нелюбин. Не по душе ему пришлась грубая вольность Сороковетова.

— Невеста — не жена.

— У Сашки такая невеста, что не хуже жены.

— Невеста, жена… А тыл есть тыл. Когда вокруг тебя девки в белых халатах вьются, как тут удержишься?

— Уж и болобон же ты, Сидор. Лучше ступай да делом займись.

— И с отпуском ему подфартило. А что, я считаю, отпуск лейтенант вполне заслужил. По мне, будь я маршалом…

— Ступай, говорю!

В стороне деревни часто затараторили автоматы. Торопливые, заливистые ППШ. И менее расторопные, но звонкие МР-40. Немецких становилось все больше и больше. В какое-то мгновение они стали одолевать, брать верх. Но лопнули три или четыре гранаты, и стрельба стала затихать.

— Разведка возвращается, — перевел дыхание Нелюбин. — Хоть бы все целы пришли. Ладно, Сидор, иди к своим. И помни: на твоих «самоварщиков» у меня надежа особая. И — не спать. Не спать, Сидор. После войны выспимся.

Минометчик невесело засмеялся.

— Эх, будь я маршалом…

Глава шестая

Воронцов шел полем, опираясь на палку. Дорога не совсем просохла после недавнего дождя, но все же не была разбита, как те, многие, которые он привык в последнее время видеть на фронте. Война ушла, дороги опустели, обезлюдели, и колеи, глубоко прорезанные тягачами, танками и колесами тяжелых гаубиц, стали заплывать, крепнуть и даже зарастать гусиной травой и ромашкой. О том, что здесь происходило совсем недавно, напоминали теперь лишь россыпи пустых винтовочных гильз, вдавленных в податливую землю обочины, да брошенные раздавленные противогазные коробки, каски и другое железо войны, непригодное в крестьянском хозяйстве. Потому что все остальное было уже собрано жителями окрестных деревень. Народ за время оккупации обнищал, обносился. Некоторые остались без крова и угла. Жили кто в землянках, кто в чудом уцелевших хлевах и баньках и радовались любому приобретению. Пополняли хозяйство всем, чем могли. Правда, у солдатских дорог и в развороченных снарядами траншеях не особо чем можно было разжиться. Ни плугов, ни кос, ни сеялок война крестьянину не оставляла в изуродованных полях и лугах.

В лесу совсем не ощущалось прихода осени. Пахло грибами, теплой, душноватой прелью затянувшегося лета.

Воронцов прошел еще метров сто и в редком березняке, уже наполовину раздетом, осыпавшемся листвой на траву, на дорогу и на заросли черничника, остановился. Как хорошо было здесь! Впереди чернел густой непроницаемой стеной ельник. Там перелетали через дорогу и полянку крикливые сойки, поблескивая бело-сизым пером на крыльях. Ветер замер. Свежо, как в апреле, пахло молодой берестой. Запах смешивался с другим, тоже сильным, горьковатым — пахла листва. Воронцов ворохнул ее сапогом. Нижний слой оказался уже совсем черным. Природа свой извечный круг свершает молчаливо. Вот и они, там, на передовой, привыкли видеть смерть как обыденное проявление войны. Гибель бойца, стоявшего в соседней ячейке, с которым несколько минут назад разговаривал, смотрел в глаза, делился сухарем, воспринимается как один из законов войны. И они ложатся в землю, как березовые листья. Слоями. Тех, кто погиб вчера, еще вспоминают словом или вздохом вроде: «Пулеметчики, в гроб их душу, окоп как уродливо отрыли. Антипов бы этого не допустил…» «Вот у Семенова „катюша“ была, так он с первого раза прикуривал! А ты тюкаешь, тюкаешь…» Потом стираются и имена, и лица. Под слоем других, новых имен и лиц. Потому что окликаешь живого солдата или товарища. А мертвого… Что его окликать? Его теперь пускай мать окликает. Или жена. Или дети. А воюющей роте нужны живые солдаты и лейтенанты. Иначе как быть тем, кто еще жив?