Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

— А твои родители?

— Не знаю. Никогда не пытался о них узнать. Все равно не смог бы помочь. — Он опять молчал, и у него хрипело в груди. — Я устал, Тилам. Давай спать.

Я усмехнулся в темноте: заснёшь ты теперь!

И он заговорил:

— Наверное, ты не поймёшь. Араз — это как клеймо на душе. Кем бы я ни стал… оно во мне сидит. И когда я дерусь за будущее — это должно быть будущее без Араза. Понимаешь? Будущее, в котором не может быть меня.

— А меня?

— Тебя это тревожит?

— Ещё как! Представь: началась заварушка, в ней прикончили одного из Бэрсаров. Я ведь даже не знаю, который из местных Бэрсаров приходится мне предком. Результат: известный тебе Тилам Бэрсар не появится на свет, не наделает глупостей и не изобретёт машину времени. Как тебе такой вариант?

— Никак. Я уверен, что исторические процессы, если они уже начались, необратимы. Здесь мы с тобой принадлежим только Квайру.

— А я вот не уверен. Ладно, проверим «парадокс дедушки».

— Что?

— А, старая шутка. Суть в том, что некто отправляется в прошлое и убивает своего дедушку накануне свадьбы.

— А потом?

— Проверю на своей шкуре.

— Мне нравится твой оптимизм.

— Знаешь, Баруф, я очень пугаюсь, когда ты начинаешь меня хвалить. Что у тебя на уме?

Он тихо засмеялся:

— Угадал, как всегда. Есть неприятный разговор. Правда, я хотел завтра.

— Спасибо! Лучше уж сразу.

— Тебе придётся пожить в городе до весны.

— Зачем?

Он не ответил.

— Значит, надо докапываться самому?

— Не докопаешься, — сказал он спокойно. — Пять дней назад умерла вдовствующая государыня.

Новость что надо — мне стало трудно дышать. Она была нашим верным врагом-покровителем, эта неугомонная старуха, гроссмейстер интриги, единственная опора своего неудачного сына. Но Ниер III ещё осенью подписал себе приговор, назначив наследником своего двоюродного брата, кеватского прихлебателя кора Тисулара. Ну, теперь…

— Ты об этом, конечно, узнал только сегодня?

— Нет, — кротко ответил Баруф. — В тот же день.

И послал меня к Угалару. Все верно. Нельзя было откладывать: это для старухи мы были козырями в игре с Тибайеном, для Тисулара мы — кость в горле.

— Уже взялись, — прямо на мысль ответил Баруф. — Солдаты будут здесь через два дня.

— А ты?

— Завтра ухожу в Бассот.

— В такое время?

— В какое? — спросил он устало. — Когда ещё ничего не могу?

— Подождёшь, пока уже не сможешь?

— Драться? На это Тисулар и надеется. Отличный повод позвать кеватцев. Спасибо! Я не нанимался сажать его на престол.

— А крестьяне?

— А зачем я, по-твоему, ухожу? Стоит мне с кем-то задраться, и села поднимутся.

— Как раз об этом я и думал.

— Квайр голый, Тилам. Дороги открыты, армия завязла под Гардром. Раньше весны я ничего не могу. Когда поплывут дороги, у нас будет время кое-что сделать. Ну, а если… Кас ближе, чем Кайал.

И опять я не ответил, потому что лучше мне было не отвечать. Решение единственное — я сам это понял, когда он выложил мне свою невесёлую весть. Просто я был разъярён. Конечно, он правильно сделал, что не сказал мне тогда: не смог бы я так разговаривать с Угаларом, да и с Тубаром тоже, если бы не чувствовал за собой силу — силу, которой у нас уже нет. Но как унизительно знать, что ты — болванчик, марионетка, что тобою просто играли — даже если это делалось ради тебя! Не время выяснять отношения, но я не забуду, я это запомню, Баруф, и больше ты так со мной не сыграешь! Но надо было кончать разговор, и я спросил через силу:

— Значит, в Касе я тебе не нужен?

— Ты не дойдёшь до Каса.

— Ты это знаешь!

— Да, — сказал он спокойно. — Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу — тебя нет. Ты пропадёшь.

— Хороший предлог.

— Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только твоя голова, но и ты сам.

И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать.

И я пробурчал, сдаваясь:

— А сам как пойдёшь? Больной?

— Не в первый раз. Спим?

И ещё кусок жизни остался позади.

Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я… пока.

Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один.

— Баруф?

Он поднял обтянувшееся за ночь лицо.

— Ты уверен, что дойдёшь?

Он заставил себя улыбнуться — только губами.

— Дойду. За Сафом встанем на лыжи.

— Глупость я спорол!

— Какую?

— Ведь прикидывал же насчёт передатчика!

— Ты всерьёз?

— А что? Не вижу особых сложностей.

— Смотри, Тилам! Люди в Квайре… бунтовщика они спрячут, но колдуна…

— А я могу паять с молитвой!

— Смотри! — опять сказал он с тревогой. — В Квайре ты будешь один… один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр — слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих…

— Да ладно тебе! Все понимаю.

— Нет, — сказал он совсем тихо, — ещё нет. Поймёшь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем — понимаешь? в крайнем! — случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему.

— Ладно. Хоть одну связь дашь всё-таки?

— Нет. Нужен будешь — найдут.

— А если нет?

— Хорошо бы. — Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадёжно виноват передо мной. — Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны… пожалуйста!

А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника.

И снова был путь — уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжёлый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замёрзшей реки.

Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.

А потом за поворотом открылся Квайр — и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу — весь серый и золотой; серая линия стен, оттенённых полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.

В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; жёлтые комья навоза, обрывки соломы, вмёрзшие в жёлтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});