Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

Долбанули Загорульку раз — устоял. Долбанули в другой раз — устоял. В третий раз долбанули — не шелохнулся. А больше охотников голову о Загорулькин зад расшибать не сыскалось.

Спели парубки славу маленькому Петро и пошли с песнею до дивчин.

Дивчины их ждали на краю Чигирина у хаты Гали Черешни. Ждали, да заждались.

Встретили они парубков песней, чтоб за живое задеть.

Ой, диво дивное, диво!Пошли дивоньки на жниво.Жнут дивоньки жито пшеницю,А парубоньки куколь, митлицы.Чого дивоньки красныя?Бо йдять пироги мясные,Маслом поливають,Перцем посыпають.А парубоньки блидныи!Бо йдять пироги пистныи,Щолоком поливаютьИ попелом посыпають.

Парубки, однако ж, не сплоховали. Мигнул Карых своим да и залился по-соловьиному:

Дивецкая краса,Як литняя роса.В меду ся купала,В меду выгравала.На парубочках краса,Як зимняя роса,В смоли ся купала,В дегти выгравала.

— Ой, мудрецы! Ой, мудрецы! — всплеснула руками Галя Черешня, но дивчинам понравилось, что парубки носов не задирают, чуют за собой вину.

— Припоздали мы, — сказал «береза», — не того ради, чтоб досадить нашим панночкам. Пришли мы к вам не одни, а с новым товарищем.

Парубки вытолкнули вперед Тимоша:

— Принимаете?

— А что же его не принять: не хромой, не горбатый. — Галя сняла с головы своей венок из цветов и пошла к Тимошу, но тот, растолкав хлопцев, спрятался за их спинами. — Да он дикий совсем! — Галя Черешня рассмеялась.

— Чем норовистей конь, тем больше охоты узду на него набросить! — ответил Карых.

— Еще чего недоставало! — крикнула молоденькая, но отчаянная Ганка, первую свою весну гулявшая с дивчинами. — Не цветы за пчелками гоняют, а пчелки ищут цветы медовые.

— Хорошо, дивонька, что про мед вспомнила! — вскричал Карых. — Не сыграть ли нам в «калету»?

— До Андреева дня далеко еще! — удивилась Галя Черешня.

— То до зимнего Андрея далеко, а летний Андрей один миновал, а до другого уже и рукой подать.

— Сыграем! Сыграем! — согласились дружно панночки.

— Но уж коли нынче не Андреев день, то и в игре пусть будет новина, — поставила условие Галя Черешня.

— А какая же новина? — спросили парубки.

— «Писарь» будет не ваш, а наш.

— Согласны! — решил за парубков «береза», и все гурьбой повалили в старую хату Гали Черешни.

Затопили быстро печь, замесили тесто, чтоб «кадету» испечь. Пока колоб готовился, песни пели, страшные истории рассказывали.

Галя Черешня была великой охотницей и других напугать, и самой от своих же рассказов трястись.

— Слыхала я, в Кохановке дело было, — начинала Галя Черешня очередную историю и уже заранее таращила хорошенькие свои глазки. — Разбаловались двое парубков. Уж чего-чего они не выкомаривали: корчаги у соседей поменяли, на хате колдуньи сажей кошку намалевали, забрались на крышу гордячке-дивчине, выли в трубу, будто домовые. А потом один и говорит: «Пошли перекинемся у ракиты через голову. Старухи болтают, что этак можно в волков обернуться. Все село напугаем, а сами потешимся на славу». Пошли они за околицу, у ракитова куста перекинулись и стали волками. Побежали дивчин гонять. Дивчины на вечерницах были. Увидали, что два волка в окно заглядывают, всполошились, заплакали, двери на засов. Натешились волки-парубки, через голову перекинулись. Один человеком обернулся, а другой — нет. Уж катался он катался по земле и так и сяк — не вышло.

— Страсть какая! — охнула Ганка-вострушка. — Я прошлым летом на пасеку к деду моему ходила. Иду назад, а за мной волк! До самой околицы провожал. Думала — конец. Иду, шарю по земле глазами — так даже прутика не попалось. Может, это тот самый хлопец был?

— Нет, не тот, — сказала Галя. — Тот до Рождества по лесу рыскал, а на Рождество прибежал к родной хате. Заглянул в окошко — на отца с матерью поглядеть — да и завыл с горя. В хате светло, на столе еда вкусная, разговляются. Увидал отец волка, схватил ухват, выскочил из хаты да и давай волка охаживать. А тот не убегает. Человеческим голосом взмолился: «Не бей меня, батюшка. Я сынок твой». Поверили волку. Как было не поверить, когда он по-человечески говорит. Привели в хату, посадили за стол. Потянулся волк мордой в чашку с варениками, а сестренка как вскочит, как опрокинет лавку, волк через голову перекинулся да и стал опять человеком.

— А ну тебя, Галка! — зашумели дивчины. — Такого всегда расскажешь, домой страшно идти.

— Парубки проводят! — отрезала Галя.

— А как быть той, у кого нет парубка? — пискнула Ганка.

— Глазами меньше хлопай! — посоветовали дивчины. — Прискакал новый козлик в огород, ты время даром не теряй, а веревочки плети!

Тимош побагровел, но в полумраке краску не видно, а отсвета печи даже стены розовы.

— А что, товарищ ваш новый, случаем, не немой? — спросила Галя Карыха. — Али, может, пуглив? Наслушался наших сказок да и онемел.

— Не задирай, Галя, парубка! — ответил Карых. — Расскажи, Тимош, дивонькам чего-нибудь такое, чтоб аж пискнули.

Деваться было некуда, и пропавшим голосом Тимош отрывисто просипел:

— Пан Чаплинский, подстароста наш, на охоту ездил. Зайца живьем поймал. А поймавши, распял его на кресте, у часовни, что у Светлой Криницы стоит.

Тихо стало в горнице.

— Чего о поляках поминать? Нам и на дню хватает ярма! — сказала какая-то дивчина.

— А то и вспомнил, что я бы пана подстаросту за ту криницу, за тот крест саблей, как полено бы, расхватил! — крикнул Тимош.

— Чего ты! — шепнула, приткнувшись к парубку, очутившаяся рядом Ганка. — Чего дрожишь-то?

— Хотите о кринице расскажу? — встрепенулась нарочито весело Галя Черешня, но никто не отозвался на деланное ее веселие.

Петро Загорулько тяжелым баском подмял и приглушил начатую было сказку про криницу:

— Поп наш к пану Чаплинскому в день его ангела с поздравлениями явился. Просфиру принес, а пан Чаплинский слуге своему говорит: «Возьми у попа просфиру!» Слуга просфиру взял, покрутил-покрутил, да и кинул под стол собаке, чтоб панов повеселить.

— Парубки, оставьте ваши разговоры! Не ровен час, донесет кто! — сердито сказала Галя Черешня.

— Кто же это донесет, хотел бы я знать?! — взвился Карых, прохаживаясь по горнице. — Разве есть среди парубков моих филин-заушник? А может, среди дивчин, среди красавиц наших черная сорока завелась?

— Ах, зачем же вы так? — расплакалась вдруг Галя. — Все мы хорошие, только жить страшно. Даже в доме своем — страшно.

На том бы и кончилась вечерница, но выручила «калета», испеклась. Обмазали ее медом, повесили к потолку и начали играть. Сначала с натугой, не забывая о недавнем разговоре, а потом — забылось худое. «Писарем» стала Ганка. Она сидела под «калетой» и помешивала кистью из мочала в ведерке с разведенной сажей. Парубки и дивчины по очереди садились верхом на ухват, подъезжали к «калете» и пытались отгрызть кусочек. Круглая «калета», густо намазанная медом, крутилась, ухватить ее на зуб было непросто: то по щеке медом мазнет, то по носу, как тут не засмеяться, а засмеешься — писарь тебя и разрисует сажей.

Дошла очередь до Тимоша. Сел он на ухват, подошел к «калете», прицелился исподлобья, запрокинул голову да и куснул «калету» белыми крупными зубами. Точно куснул. Зубы пробили сладкую корочку. Тимош выждал, пока «калета» успокоится, и резко дернул головой, отгрызая кусок. Веревочка оборвалась, «кадета» упала на пол, покатилась.

— Петухи уже кричали! — сказала Галя. — Спать пора.

— Приходи ко мне! — горячие влажные губы коснулись уха Тимоша.

Глянул: Ганка.

Покружив по Чигирину, Тимош пробрался к поманившей его дивчине на сеновал.

— Ложись! — шепнула Ганка и сама подвинулась поближе.

Тело ее пахло земляникой, но было горячее, и Тимош чуть отодвинулся.

— Ты чего? — спросила она.

— Ничего.

Они лежали молча, слушали, как перешептываются между собой потревоженные сухие травинки.

— Чего же ты не целуешь меня? — удивленно спросила Ганка.

Тимош приподнялся на локтях, поцеловал дивчину. Губы у нее тоже пахли земляникой.

— Сладко тебе было? — спросила Ганка.

— Сладко, — ответил Тимош. — Твои губы земляникой пахнут.

— Ты будешь ко мне спать ходить? — спросила Ганка.

— Буду.

— Значит, ты и есть мой парубок, мой жених?

Тимош не ответил. Было слышно, как он терзает зубами травинку.

— Что же ты молчишь?

— Нет, — сказал Тимош. — Я не твой жених. Я себе принцессу добуду.

— Откуда же ты ее возьмешь? — удивилась Ганка.