Ясновидец Пятаков - Александр Бушковский

прав, когда говорил об очищении разума с помощью тяжёлого физического труда. Рифма пошла! А первые заработанные мною деньги, еженедельный гонорар, как называл их наш шеф, превзошли мои самые смелые ожидания и окончательно убедили в правильности выбранного занятия.

Целых полгода всё шло замечательно. Между собой мы окончательно стали называть Чингисхана шефом, а иногда на матросский манер чифом, то есть вождём. Он не обращал на это внимания, продолжал таскать мешки и ящики наравне со всеми, обращаться к нам полными именами и на «вы», экстремально пожимать при встрече руку и выплачивать еженедельные гонорары – всем одинаковые. А потом попал в больницу с травмами и сотрясением.

«Доскакался Чингисхан! – сказал наш Вася Вакуум, узнав об этом случае. – Надёргал чёрта за усы!» В один из выходных шеф всё-таки не справился со своим железным конём и перевернулся на нём. Так сказать, не удержался в седле. Случилось это за городом, на тихом и обледеневшем просёлке, по которому почти никто и не ездит. Ему ещё повезло, что какой-то старый деревенский поп или дьячок, уж я не разбираюсь, проезжавший мимо на «буханке» со всем семейством, остановился, помог ему выбраться из лежащего на боку джипа и отвёз в город.

Авария, по-видимому, на Чингисхана повлияла только внешне. Он разбил нос об руль, но в остальном нисколько не изменился. И потому пластырь на его носу не уменьшил нашего пиетета. Из больничной палаты шеф твёрдой рукой продолжал править бригадой, на время лечения и своего вынужденного отсутствия назначив себе заместителя. Это бремя легло на плечи Васи Вакуума, самого ответственного члена коллектива. Однако с передачками в палату мы ходили все по очереди. В тот день она была как раз моя.

По пути захватив в магазине апельсины из Марокко и шоколадку «Вдохновение», которую шеф предпочитает всем другим, я направился проведать его сразу после трудовой смены. Был обычный зимний вечер, пасмурный, со снегом. На пешеходном переходе возле больничного КПП меня чуть не переехал колёсный трактор, как мне от страха поначалу показалось. В действительности же это был огромный джип цвета «хамелеон». По скользкому от свежевыпавшего снега асфальту он заскрежетал на тормозах шипами, ослепил меня ксеноновыми фарами и оглушил клаксоном, резким, словно паровозный гудок. Я подпрыгнул, как муфлон, и едва успел удрать с проезжей части.

Добежав до больницы, я отдышался и увидел сквозь стёкла вестибюля, как этот джип въехал на больничную парковку, и с его штурманского места выбралась наружу крупная, ярко одетая дама. Я говорю «выбралась», потому что водитель не вышел и не помог ей, что показалось мне странным. Ей самой было не очень удобно изящно сходить на берег с борта этого крейсера в высоких красных сапогах на тонюсеньком каблуке, короткой синей юбке и светлом полушубке. Мне пришло в голову, что на месте водителя я тоже бы задумался, спешить ли на помощь пассажирке, одетой в цвета государственного флага, если только она не жена, – отношения между супругами всё же выше эстетических или даже патриотических предпочтений.

Уже поднимаясь по лестнице, я услышал, как она говорит дежурному на вахте профессионально высоким и будто бы слегка игривым голосом, что хочет попасть в ту же пятую палату отделения травматологии, что и я, но к некоему Пятакову. Об этом я, входя туда, и заявил:

– Там к Пятакову яркая блондинка!

И тут я снова… не то чтобы испугался, но поза и лицо Чингисхана, склонившегося над каким-то тщедушным забинтованным пациентом на каталке, заставили меня напрячься. Никогда ещё не видел я у шефа такого странного лица. Нет, если бы кто-нибудь другой был так поражён и напуган, я бы не очень удивился, но только не он. Мне даже как-то стало тяжелее, будто навалилась усталость от работы. И настроение упало неизвестно от чего. А Чингисхан, тот словно смерть свою увидел.

– Миша! – Он впервые обратился ко мне так, да ещё и осипшим голосом. – Подойдите сюда и послушайте! Быстрее, прошу вас!

Я подошёл и наклонился, как шеф. Посмотрел на забинтованную голову. До меня дошло, что это не радио работает в палате, такая, знаете, старинная радиоточка с трескучим динамиком. Я понял: монотонный текст исходит от неё, от этой мумии в бинтах, и попадает мне прямо в солнечное сплетение, легонько пощипывая изнутри. Причём губы мумии не шевелились, глаза только на секунду встретились с моими, но посторонние помехи вдруг исчезли, и слова начали ясно и чётко раздаваться у меня внутри, а кишочки мои тревожно завибрировали. Воздуха мне стало маловато.

– Ну? – шёпотом спросил меня бригадир. – Слышите?!

Я ошалело кивнул.

– А они нет! – простонал он так же тихо.

Соседи Чингисхана по палате озадаченно замерли, искоса глядя на нас со своих кроватей. В холодном больничном свете они были похожи на вялых упырей, как их изображают в фильмах-ужастиках.

– Что вы слышите?

– Вы не поверите, но… я не готов при ваших товарищах. Давайте выйдем!

Мы вышли в коридор и уставились друг на друга. Молоденькая сестра на посту без интереса подняла на нас глаза и снова погрузилась в гаджет.

– Кто это? – выдавил я наконец.

– Не знаю, – заспешил мой начальник, – его имя и фамилия ни о чём мне не говорят! Но он видит меня насквозь! И знает то, в чём я сам себе боюсь признаться. Что вы услыхали, Миша?

– Как он это делает? Он же даже не мычит! А столько всего в голову втемяшилось…

– Что вы слышали?! – Мне показалось, что Чингисхан сейчас отвесит мне подзатыльник.

– О вас ничего, Алексей Алексеевич, – на всякий случай я втянул голову в плечи, – но он меня как рентгеном просветил! Вы поняли насчёт его жены?

– Естественно!

– Тогда идите и скажите ей… ну, сами знаете!

– Ждите меня здесь! – приказал он и быстро пошёл по коридору к выходу.

У него даже походка изменилась, стала как у новобранца. Я присел на угол дерматинового дивана разглядывать плитку пола и лихорадочно размышлять. Мимо прошаркала больничными тапками тощая бабулька с палочкой и фиолетовой перманентной химией на голове. Когда я, оторвавшись от своих бахил, машинально взглянул на неё, она подмигнула мне выцветшим глазом и послала воздушный поцелуй. Рукава её древней кофты, похожей на кольчугу, были засалены и обтрёпаны, зато на пальце болтался тусклый перстень с янтарём, а сморщенные губы оказались не только накрашены красной помадой, но ещё и обведены карандашом.

Если бы я не был так ошарашен тем, что понял о себе за одну минуту в палате, я бы, возможно, испугался этой бабульки. А так я просто зафиксировал