Украинская зима - Петр Немировский

Вав! — у меня на миг похолодело в животе. Я действительно не подумал об этом. А могло сейчас — вот так просто — оторвать мне ноги или вовсе разорвать на куски. И вся моя поездка на этом бесславно бы закончилась.

Вскоре, все целы-невредимы, мы снова ехали по трассе. Богдан рассказывал о своей работе военного фотографа.

— Ви часом не голодний? Хочете чогось смачненького? — неожиданно обратился он ко мне на украинском.

— Так, хочу.

— Тато, зупини тут.

Мы остановились возле одноэтажного дома под вывеской «Хатинка пекаря» на въезде в посёлок. Внутри пекарни стоял густой аромат хлеба, здесь можно было выпить горячий кофе или чай и купить свежевыпеченный хлеб многих сортов. На подносах были разложены горячие пирожки с разной начинкой — картошкой, капустой, курицей. Покупатели расплачивались карточками или наличными, возле кассы стояла большая банка для пожертвований на ВСУ. Молодая красивая женщина и мужчина лет тридцати, вероятно, её муж, обслуживали постоянно входивших покупателей. Принимали заказы и по телефону, и онлайн.

Мы выпили кофе и, набрав два больших кулька пирожков, снова сели в машину.

В Гостомеле мне уже стало жутковато от других разрушенных зданий — не старых хат с сараями, коровников и гаражей, а девятиэтажных домов. Девятиэтажки с разбитыми стенами, полностью обгоревшие.

— Здесь шли страшные бои в первый же день вторжения. Здесь, в Гостомеле, находился военный аэродром. Русские попытались его захватить. В первую же ночь войны они высадили здесь подразделение десантников, им нужно было взять под контроль взлётные полосы, чтобы они смогли посадить здесь свои самолёты с бронетехникой, которая должна была идти прямиком на Киев. Отсюда до Киева рукой подать. Здесь шёл бой, а в это время в Беларуси кружили в небе русские военные грузовые самолёты с бронетехникой на борту, ожидая команды, что Гостомельский аэропорт взят и готов к приёму самолётов. Но нашим всё-таки удалось их отсюда выбить и взорвать взлётные полосы. И всё, их самолёты с бронетехникой так и сели в Беларуси, никуда не полетев, стремительное наступление на Киев отсюда было сорвано, — рассказывал Богдан подробности того рокового дня. — Вообще-то, этот бой за гостомельский аэропорт и взорванные взлётные полосы можно отнести к разряду чудес. Удивительно, как наши смогли удержать его, покрошили элитную русскую десантуру теми малыми силами, без всякой подготовки, без достаточного оружия. По сути, здесь решилась судьба Киева и, может, всей страны. Хотите сделать фотографию на память? — предложил Богдан, указывая на несколько девятиэтажек неподалёку от того места, где мы остановились.

Мы все вышли из машины и по протоптанной на снегу тропинке неспешно вошли во двор между двух девятиэтажных полностью обгоревших домов. Во дворе нас теперь окружали уже шесть девятиэтажек — тоже обгоревших, полностью выжженных изнутри, без окон. В одном доме в стене сбоку зияло большое идеально круглое отверстие от пробившей стену ракеты, взорвавшейся внутри дома. Возле домов стояли десятки сожжённых легковых автомобилей.

— Хотите сфотографироваться? — снова спросил Богдан.

— Нет, не хочу.

Мне почему-то не хотелось использовать эти обгоревшие чёрные дома-коробки для декораций. Я не мог осознать, в мою голову сейчас не укладывалось, что вот здесь, в военном городке, в этих девятиэтажных домах жили люди, семьи, мужья и жёны, и дети. Здесь они вели хозяйство, ходили на работу, в школы, планировали свои отпуска, поездки. И вдруг всё это почему-то подвергается ракетному обстрелу, бомбардировкам. Где теперь эти люди? Живы ли они? И если живы, то куда они бежали? И куда им возвращаться теперь? Ведь эти дома восстановить невозможно, их можно только снести.

Вернувшись к машине, мы снова подкрепились пирожками, хранившими ещё тепло и аромат, и поехали дальше — в Бородянку.

Снова проезжали свалки сожжённых разбитых легковых автомобилей, целые горы, целые кладбища машин; проезжали здания частично или полностью разрушенных складов, школ, магазинов. Железные заборы всюду были посечены пулемётными очередями.

— Когда в Украину приезжают какие-нибудь западные лидеры — голуби-миротворцы — и говорят нам, что мы должны с русскими поскорее подписать мирный договор, то их везут в эти места, — в Бучу, Гостомель, Бородянку. Показывают всё это, потом ещё ведут туда, где сотни невинных мирных жителей были закатованы и зарыты в братских могилах. Западные политики всё это видят, и на какое-то время миролюбивые голуби превращаются в воинственных ястребов, перестают склонять нас к миру с русскими. Какой с ними может быть мир после этого? — сказал Андрей.

Мы въехали в Бородянку.

— Помните знаменитый снимок, где в девятиэтажном доме как бы вырублена середина? Кстати говоря, это мой снимок, — сказал Богдан не без некоторой гордости.

— Конечно, помню.

— Вот этот дом. Но его разрушили не ракетами, а бомбами с самолётов. На крыше этого дома стояли наши военные со стингерами, и тогда русские решили эти дома просто бомбить с воздуха.

Снова мы вышли из машины. Снова стояли возле обожжённых руин, где работал экскаватор и бульдозер. Любопытно, что мимо по дороге как ни в чём ни бывало шли местные жители, куда-то спешили, может, с работы домой, а может, спешили потому, что было холодно. Я обратил внимание на то, что молодые женщины были хорошо, модно одеты, с макияжем, некоторые из них вели с собой детей. Возле продуктовых и хозяйственных магазинов останавливались машины. То есть со стороны казалось, что городок живёт своей обычной спокойной жизнью, но в эту обычную жизнь никак не вписывались обгоревшие руины с несколькими «разрубленными» девятиэтажками от сброшенных с самолётов бомб на центральной улице.

«Что думают эти люди, проходя мимо этих руин каждый день, идя на работу, в магазин, отводя детей в школу или детсад? Что думают о своём будущем и будущем своих детей эти молодые красивые хорошо одетые женщины? Непонятно».

На небольшой площади перед зданием какого-то явно правительственного учреждения, может, мэрии или горсовета, стоял памятник — бюст Тараса Шевченко на постаменте. Я не раз видел этот снимок в новостных лентах мировых агентств: у поэта высоколобая голова в нескольких местах была пробита осколками снарядов. Или, может, разрывными пулями, не знаю. Его облик сейчас имел какой-то грозный, суровый вид, будто бы расстреляли не бронзовый бюст, а живого поэта.

«Як умру, то поховайте…»

«Реве та стогне Дніпр широкий…»

Мы учили Шевченко ещё в школе, едва ли не с первых классов. К окончанию школы несколько дюжин его стихов, дум, элегий, отрывков из его поэм я знал на память, как и многие мои одноклассники. По моему твёрдому убеждению, Шевченко был ксенофобом, таким же, как, скажем, и Достоевский. Кобзарь презирал немцев, ненавидел поляков, москалей и евреев. Антисемитизм и ксенофобию Шевченко трудно оспорить. В оправдание ему можно сказать, что, мол, время было такое, сложное, так «исторически сложилось». Может быть. Но сути дела это не меняет. Антисемитизм Кобзаря всегда вызывал у меня глубокую неприязнь ещё с детства и отрочества, особенно после тех случаев, когда в школе, вызванный к доске, я должен был читать перед всем классом какой-нибудь стих Шевченко, где упоминались «погані жиди», «іудино плем’я» и т. д.

Ещё