Некоторым образом драма - Виктор Конецкий

Это была игра, в которую они играли уже давно. Федор Иванович задавал Олегу самые неожиданные и часто нелепые вопросы, а тот должен был отвечать немедленно.

– Затвор? – сморщившись, недовольно переспросил Олег. Он терпеть не мог вспоминать о своей солдатской службе. – Затвор служит для… пропихивания патрона в патронник… выбрыкивания обратно стреляной гильзы, затыкания дыры в дуле… и… и… Черт его знает, больше не помню.

– Чему вас теперь учат в армии? Затвор служит: для досылки патрона в патронник, плотного замыкания канала ствола, производства выстрела, выбрасывания стреляной гильзы.

– Вы молодец, – сказал Олег. – Возьмите конфетку.

– Строй? – спросил Федор Иванович.

– Что «строй»?

– Что такое строй?

Олег ехидно улыбнулся.

– Строй – священное место бойца, – сказал он. – В строю категорически нельзя плеваться.

– Сукин сын, – сказал Федор Иванович. – Выкрутился.

– Хватит на сегодня, или я спрошу о том, где растут ноги у дверки «Москвича», – пригрозил Олег.

– У тебя сняли дверку? – ахнула Рита.

– Да, – сказал Федор Иванович. Его «Москвич» ночевал во дворе под рваным брезентом, и бороться с потерями было бессмысленно.

– И ты теперь не ездишь? – спросила Рита. – А ты завтракал сегодня или нет?

– Федор Иванович боится простудиться, – объяснил Олег, – ему сильно дует: дверку-то первую сняли, с шоферского места.

Федор Иванович закурил и подошел к окну. Автопогрузчики поднимали на самосвалы кирпичные глыбы. Поломанные рябины оттащили в сторону. Осколки якорей собрали в кучу. Через провал на месте стены и ворот непривычно далеко был виден двор порта.

– Да, я не езжу, – сказал Федор Иванович. Он не торопился ставить новую дверку, потому что все равно не мог ездить. Недавно ему стало плохо за рулем. Это чуть не стоило жизни какой-то девчонке с бидоном молока. Сейчас он подумал о том, как был бы счастлив Олег, если взять и подарить ему «Москвича». Только это невозможно сделать – такие придумали законы. Не имеешь права подарить машину. Но как страшно обиделась бы Рита, подари он машину Олегу! Интересно, если он умрет, получит Рита право наследовать «Москвича»? Вообще-то говоря, давно пора сходить к юристу, выяснить все эти штуки и написать завещание. Конечно, странно в наш век и в нашей стране писать завещание, но придется это сделать. Для очистки совести.

– Я не завтракал, – сказал Федор Иванович. – Пойдем на площадь. У нас здесь молочное кафе открыли, приличное. На месте пивной. Идем с нами, Олег.

– Нет. Я в Публичку поеду старые газеты читать. Ужасно интересная штука. Я с двадцатого года начал, а сейчас уже сорок четвертый заканчиваю… – Олег вдруг захохотал. – Вы давеча на кучу влезли и командуете, мужественно так, сдержанно… Анекдот сплошной. А мы в нору пробрались, под завал, вдруг слышу – стон! Вот, думаю, они! Страшно стало. Хочется назад вылезти. Потом прислушался – сам хриплю, накурился с утра, и из самого нутра хрип идет… Сплошной анекдот.

– Рита, брось тряпку, хватит изображать заботливую хозяйку, – попросил Федор Иванович. – И сколько раз я тебе говорил: не трогай ничего из аппаратуры.

– Пошел ты к черту с твоей аппаратурой, – сказала Рита флегматично. – Живешь как в свинарнике. И почему ты бабы себе не нашел за столько лет? Не любят они тебя, что ли? Олег, а тебя любят?

Олег помрачнел и вдруг брякнул:

– Выходите за меня замуж, а?

– Сходи сначала молоко с усов утри, – мягко и доброжелательно посоветовала Рита.

– Иду, – сказал Олег и вышел.

– Это что, он серьезно? – спросил Федор Иванович.

– А я почем знаю? – с вызовом сказала Рита и швырнула тряпку под стол.

5

Они позавтракали в кафе на площади Труда и переулками прошли к Мойке, просто так – прогуляться.

– Знаешь, что я решила? Твердо решила? – спросила Рита и засмеялась так, как она смеялась, когда собиралась сделать что-нибудь необычное, странное и чаще всего глупое.

– Что? – спросил Федор Иванович с опаской.

Она долго шла молча, улыбаясь, глядя только себе под ноги и отпуская его руку перед каждой лужей, обходя лужи с другой, нежели он, стороны. И каждый раз, когда она отпускала его руку, становилось вдруг пусто. Рядом шла сестра, единственный родной человек, молодая женщина со склонностью к неожиданным и глупым поступкам, маленькая Ритка с резиновой куклой в зубах, худенькая девчонка с вещмешком за плечами, детдомовский выкормыш, непутевая и грубоватая циркачка, привыкшая к бродячей, гостиничной жизни, нежная и ласковая к нему, но как-то странно, запрятано ласковая. И в чем-то очень несчастная сейчас, – это он чувствовал с самого момента ее приезда.

Они шли по набережной Мойки к Поцелуеву мосту. Когда-то здесь была городская застава, на мосту люди прощались и целовались, дальше шумел лес и в этот лес уводила дорога. Но рассказывали и другое – был здесь раньше трактир Поцелуева, вот и все. Теперь же вдоль набережной стояли аккуратно, куце, жестко остриженные липы.

– Тебе их не жалко, сестренка? – спросил Федор Иванович. Ему всегда казалось, что деревьям так же неприятна стрижка, как и нам, когда в детстве слишком коротко остригают ногти.

– Откуда ты узнал, что я сейчас думала о липах? – спросила Рита. – Откуда ты это узнал, Федька?

– Это неважно, – сказал Федор Иванович, ему стало хорошо на душе, он чувствовал сейчас в Рите что-то очень родственное, созвучное себе.

– Я решила пойти в Исаакиевский собор! – сказала Рита и опять засмеялась. – Я хочу влезть на самую его верхушку… И потом, ты знаешь, там есть маятник, самый длинный в мире.

– Да. Маятник Фуко. Но на Исаакий мы не полезем. Лифта нет, а подниматься восемьдесят метров по ступенькам я не смогу – было слишком трудное утро… И спасибо, что надумала приехать и проведать меня.

– Я приехала не из-за тебя, а для себя и по своим делам.

– Ты умеешь быть искренней, я всегда помнил это.

– Очень болит голова сейчас?

– Нет, но какое-то ощущение нереальности. По-моему, такое со мной бывало и раньше, до ранения.

– Она болит так, что тебе страшно?

– Да, иногда. И закончим на этом.

– Смотри, все моют окна. Как будто сговорились! Я у тебя тоже помою. Перед отъездом.

– Когда ты уезжаешь?

– Я еще не знаю.

– Ты что-то темнишь, сестренка.

– Господи, что у тебя за идиотская привычка все время задавать вопросы? – с раздражением, внезапным и непонятным, сказала Рита. – И куда мы идем в конце концов?

Федор Иванович пожал плечами.

Вокруг был весенний город. У магазинных витрин натягивали полосатые, яркие тенты. В сквере возле Консерватории у памятника Глинке бегали и кричали дети. Глинка стоял над ними и среди них очень добрый и задумчивый. Его хотелось назвать дедушкой. Двери центрального подъезда Мариинского театра были распахнуты настежь, в их темные провалы врывался весенний ветер. Наверное, театр сушили и проветривали. Гагарин улыбался сквозь стекло газетного киоска. Звенели трамваи. И сильно пахло корюшкой – ее продавали с лотка, прямо на улице.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});