Семейный круг - Андре Моруа

— А что вы пели, папа?

— Ну, много вещей… Весь тогдашний репертуар… Каватину Фауста, «Короля города Ис», «Самсона и Далилу».

— Мне очень бы хотелось послушать. Спойте мне сегодня вечером.

— Нет, в эти дни мама не любит, когда поют.

Они вернулись на улицу Карно в самом веселом настроении, у госпожи Эрпен была мигрень, она лежала. Ее тревожило отсутствие известий от любовника, и она считала, что европейская война — это заговор против ее личного благополучия. После обеда господин Эрпен с дочерьми тайком проникли в гостиную, и Дениза стала под сурдинку аккомпанировать отцу: «Привет тебе, приют невинный…» Господин Эрпен пел, задыхаясь, дрожащим голоском, полным какой-то наивной страсти. Давно уже он не казался таким счастливым. Дениза и Сюзанна с волнением и жалостью украдкой переглядывались. Шарлотта хихикала.

XVII

Отовсюду потянулись солдатские письма. Пон-де-лэрская молодежь рассеялась по всему фронту, по всей Франции. Жак Пельто поступил добровольцем при первой же возможности в октябре 1915 года. Он объявил родителям, что обручился с Денизой Эрпен, и госпожа Пельто, преображенная тревогой за сына, обняла его. Нотариус тоже не возражал, однако заметил:

— Прошу тебя только не объявлять об этом официально до окончания войны.

Бертран Шмит служил переводчиком в английской армии; он жил между Армантьером и Бетюном и писал Денизе поэтичные, но мрачные письма. Его брата Андре убили под Шарлеруа. Бернар Кенэ служил во взводе пеших егерей в чине лейтенанта, его батальон уже три месяца стоял в Эльзасе, в снегах, в том же батальоне оказался и доктор Герен в качестве врача. Антуан Кенэ получил тяжелое ранение в Шампани и теперь с трудом волочил ногу, проходя по фабричным дворам. Ходили слухи, что он обручен с Франсуазой Паскаль-Буше, и жителям Долины это событие представлялось более удивительным, чем стойкость Вердена.[17]

В апреле 1916 года в трех километрах от Пон-де-Лэра обосновался английский учебный лагерь, куда направляли с фронта офицеров и солдат для обучения специальным видам боевой техники, новейшим приемам штыкового боя, метанию ручных гранат, траншейной защите, обращению с газом. Один из инструкторов лагеря, двадцатитрехлетний Робинсон, стал усердным поклонником Денизы. По воскресеньям весь город отправлялся в лагерь, чтобы полюбоваться стройными рядами палаток, деревянными бараками, построенными канадцами в духе древних лесных хижин, и садами, в которых «томми» воссоздали цветущие уголки Англии.

— Мне хотелось бы показать мисс Денизе одно интересное укрытие, — сказал однажды Робинсон господину Эрпену, и тот, кивая склоненной набок головой, одобрил его намерение.

Капитан подвел Денизу к показательным окопам, чуду опрятности; они были выложены из новеньких мешков и укреплены чуть ли нелакированными колышками.

— Можете спрыгнуть? — спросил он.

Он протянул ей руку. Дениза любовалась этим стройным, непринужденным юношей в тужурке с отложным воротничком.

— Вот здесь, мисс Дениза, окоп для офицеров… посмотрите. Осторожно! Надо нагнуться… Тут двадцать три ступени.

Чтобы вести девушку в темноте, он взял ее за талию, подал ей руку. Почувствовав прикосновение его сильной руки, она вдруг ужаснулась тому, как приятно ей это ощущение.

— Нет, — промолвила она, — у меня кружится голова. Выйдемте отсюда.

Весной офицеры лагеря решили устроить небольшой праздник. Капитан Робинсон, которого сестры Эрпен звали теперь просто Рэдди, спросил Денизу, не согласится ли она присутствовать на этом вечере в качестве его гостьи. Госпожи Эрпен не было дома уже два дня — она уехала в Париж по какому-то таинственному делу. С тех пор как доктор Герен получил чин майора и стал начальником госпиталя в Компьене, она то и дело находила предлоги для разъездов. «Жермене не сидится», — говорили сестры. За обедом Дениза сказала отцу:

— Папа, меня вечером не будет; я поеду в английский лагерь.

— Вечером? — испуганно переспросил господин Эрпен. — Почему это? С кем?

— Робинсон заедет за мной на своей машине и сам привезет обратно. Его сослуживцы устраивают концерт.

— И он не пригласил твоих сестер?

— Он не мог их пригласить; машина у него маленькая, двухместная.

Господин Эрпен побарабанил пальцами по столу, склонил голову набок и вздохнул. Он дышал с трудом, теперь это часто с ним случалось. Тяжело было на него смотреть.

— Что с вами, папа? Вы недовольны, что я поеду с Рэдди? Но ведь я уже несколько раз ездила.

— Конечно, деточка, только не вечером.

— А какая разница — днем или вечером? — с чуть заметной досадой возразила Дениза. — Впрочем, если вы недовольны, я не поеду… Но это очень неудобно, потому что все уже подготовлено и через два часа Рэдди будет здесь… Он подумает, что я просто сошла с ума.

Господин Эрпен снова вздохнул.

— Нет, поезжай, — сказал он. — Я не хочу лишать тебя удовольствия. Жизнь здесь не такая уж веселая. Только возвращайся не очень поздно. Я буду тебя ждать.

— Но ведь это нелепо, папа. Кончится не раньше двенадцати. Зачем же меня ждать? Что может случиться? Вы уже достаточно знаете Рэдди.

— Я не буду спокоен, пока не увижу, что ты вернулась.

Дениза взглянула на сестер, как бы говоря: «Бедный папа!» Конец обеда прошел грустно, все молчали.

Немного спустя, когда уже совсем стемнело, раздался звонок и послышался веселый голос Рэдди. Он громко, с ужасающим акцентом говорил:

— Добр вечер, Юджени… Я пришел за мисс Дениз.

Девушка поцеловала отца очень ласково, нежно, — нежнее обычного, — и вышла в переднюю; сестры помогли ей накинуть шарф, чтобы не помялась прическа. Господин Эрпен, оставшись один в гостиной, слышал, как они пели на мотив из «Типперери».

Good-bye, mister Ruddy.Farewell, sister Nise…[18]

Шарлотта сказала:

— Ruddy, you are a pig not to have asked me too.

— I wish I could, — ответил он.

— You wish no such thing, you are delighted to be alone with Denise in your nasty little car.[19]

Еще несколько мгновений до него доносился их смех, мотив песенки и отдельные па танца.

— Рэдди, смотрите, я научилась toe-dancing,[20] который вы мне показали. А он и не смотрит! Ему бы только похитить Денизу. Good-night, mister Lovelace. Good fun, Denise![21]

Смех и веселая песенка напомнили Луи Эрпену, что он уже стар, преждевременно стар. Еще так недавно Жермена, тоже напевая, провожала у подъезда дома на улице Дамьет троих молодых солдат, из которых самым любимым был он. Младшие дочери вернулись в гостиную и попрощались с отцом; им не терпелось уединиться в своей комнате, чтобы снова поболтать о любви Рэдди к Денизе. Господин Эрпен остался один. Он отворил книжный шкаф и наугад вынул том. В руках у него оказалась «Лилия долины».[22] Он снова уселся в кресло и попробовал читать.

«Уступаю твоему желанию. Привилегия женщины, которую мы любим больше, чем она любит нас, состоит в том, что в угоду ей мы то и дело забываем истины, которые подсказывает нам здравый смысл».

Эта фраза погрузила его в раздумье. «Привилегия женщины, которую мы любим больше, чем она любит нас, состоит в том, что в угоду ей мы то и дело забываем истины, которые подсказывает нам здравый смысл». Как это верно! Сколько раз забывал он из-за Жермены «истины, которые подсказывает нам здравый смысл». Он вспоминал свои собственные мысли о браке — те, которых он придерживался в двадцать лет, когда женился. Он считал тогда, что муж должен быть строгим, что женщину губит прежде всего снисходительность мужчин… А сам, начиная с первой же размолвки, стал уступать.

Он снова обратился к Бальзаку: «Чтобы не видеть, как ложится на лбу морщинка, чтобы стереть с губ гримаску неудовольствия, вызванную малейшим возражением…» Ему с поразительной четкостью представилась Жермена, какою она была в тот вечер, когда впервые выезжала без него, с лейтенантом Дебюкуром. Это произошло два года спустя после рождения Денизы. Сам он заразился тогда от дочки смешной болезнью — свинкой; училище Боссюэ устраивало в помещении театра концерт, и Дебюкур пригласил на него госпожу Эрпен. Она в тот вечер тоже была ласковой и покорной, как теперь Дениза; она сказала: «Если ты недоволен, я откажусь», а он ответил, как и Денизе: «Мне не хочется лишать тебя удовольствия…» Он ждал ее до полуночи; у него был жар; от фонарей редких экипажей, проезжавших по улице, на потолке кружились очертания резных ставен. Наконец она возвратилась; вечернее платье очень шло к ней, она была обворожительна и внесла с собою в комнаты ночную свежесть. Это был первый шаг к теперешней жалкой жизни…

Он посмотрел на часы, стоявшие перед ним на письменном столе: без пяти девять. Боже! Каким долгим покажется сегодня вечер! Он чувствовал, что в груди ширится уже знакомая ему смертельная тоска. Надо читать. «В глубине души у меня похоронены незабываемые воспоминания, подобные морским водорослям, эти растения можно разглядеть в воде только в тихую погоду, но шторм выбрасывает их обрывки на прибрежный песок…» Он с трудом пробежал еще несколько страниц, потом заметил, что не понимает прочитанного. Он взглянул на часы… Двадцать минут десятого… Потом стрелка исчезла за стопкой книг, заслонявшей левую часть циферблата. То читая, то задумываясь, он поджидал мгновенье, когда стрелка покажется вновь. Пять минут одиннадцатого. Как только доносился издалека шум шагов, у него рождалась нелепая надежда; шаги приближались, слышались под окном и снова удалялись.