Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

«Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой?..»

Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой?Ты плачешь? А прежде ты был не такой!

Отвергла меня, даже слова не молвила,Потупила очи газели степной.

Даришь ей любовь — преклонения требует,Бесчувственна, словно кумир неживой.

Сухейя! Быть может, сегодня ты сжалишься?Как раб, со склоненной стою головой.

Неужто не знаешь, как смел я и доблестен,Когда нападаю на вражеский строй,

Когда на вспотевших конях безбородыеНаездники в страхе бегут предо мной?

Ударил я — падает враг окровавленный,Бледнеет, сраженный моею рукой.

«Я нападал столько раз на отряды врага…»

Я нападал столько раз на отряды врага,Вел за собою наездников, серых от пыли,

Мы, атакуя, безмолвно мечи возносили,Чье полыхание жару подобно в горниле.

Только высокие родом в дружине моей.Помню: когда они копья с врагами скрестили,

Блеск наконечников мог бы и тьму разогнать —Он ослепляет, он молнии равен по силе.

В битве испытаны воины, каждый верхомНа удалом жеребце или резвой кобыле.

Всадник в доспехах нелегок, и мы лошадейЧасто ведем под уздцы, если лошади в мыле.

Но прирастаем к седлу, и уже нас не сбить,Если на вражьи ряды скакунов устремили.

Каждый из витязей воду прошел и огонь,Ходят о них на легенды похожие были.

В час, когда всадников клонит в походе ко сну,Следом за мною во мрак смельчаки уходили.

Шли мы всю ночь по тяжелым дорогам, покаСтрелы восхода вселенную не озарили,

В полдень нам встретился недруг, и ринулся я,Первым ударил, врага обрекая могиле.

Долго мы бились, и черные кони враговАлыми стали, как будто их краской покрыли.

Я возвращался домой с головою вождя,Верные други мои остальных изрубили.

Грозное в битве, отходчиво сердце мое,Если влюблен я, то нежность дарю в изобильи.

Аблу об этом спросите. Как жаждут ееРуки и губы мои, — о других позабыли!

Если она позовет — я на помощь иду,В бедах она лишь моей доверяется силе.

«К седлам верблюдов уже приторочены вьюки…»

К седлам верблюдов уже приторочены вьюки,Кружится над головой черный ворон разлуки,

Крылья его облиняли и перья торчком.Нашей разлукою тешится ворон от скуки.

Я его проклял: «Бездомным, бездетным живи!Вечно терпи одиночества тяжкие муки!

Из-за того, что разлуку ты мне возвестил,Ночи не сплю и ломаю в отчаянье руки».

«Смешон для Аблы удалец…»

Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.

Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.

Он целый год готов таскать железную кольчугу,Он ищет гибели в бою, его удел — поход.

Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.

Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.

Ну почему же, почему она глаза отводит?Я славу смелостью стяжал и щедростью почет.

О девушка, не уходи! Взгляни хоть на прощанье!Ну погляди же на меня, ведь я же не урод!

Немало дев — нежней, чем ты, искуснее в жеманстве,Таких, что ослепят красой, и губы их, как мед,

Но я стремлюсь к тебе одной, любви твоей достоин,Скакун желанья моего узду тугую рвет.

«Отравленной стрелы проник мне в сердце яд…»

Отравленной стрелы проник мне в сердце яд,Едва красавица в меня метнула взгляд.

На празднестве она своих подруг затмила,Сияющих красой, как звезд лучистый ряд.

От мира боль таю, но на лице страданье:Мне невозможно скрыть горящий в сердце ад.

Красавица прошла, покачивая станом,—Так ветвь качается, лишь ветры налетят.

Красавица прошла, скосила глаз пугливый —Так робкая газель порой глядит назад.

Красавица прошла, так всходит в темном небеЛуна, украшенная бусами Плеяд.

Улыбкой расцвела — и жемчуга сверкнулиВ устах, которые мгновенно исцелят.

О Абла, я люблю, я все еще надеюсь,Хоть нет конца тоске, хоть жизни я не рад.

О, если бы судьба дала мне каплю счастья,Беда казалась бы мне легче во сто крат.

«Я черен, как мускус, черно мое тело…»

Я черен, как мускус, черно мое тело,Мою б черноту кислотой не свели,

Но дух мой от всякого черного делаДалек, словно выси небес от земли.

«Ветерок из Хиджаза, слетая с высот…»

Ветерок из Хиджаза, слетая с высот,В тишине предрассветной прохладу несет.

Не желаю сокровищ, ведь эта прохладаМне дороже, чем золото, жемчуг и скот.

Что мне царство Хосроев{48} без взора любимой?Если нет ее рядом, все царства не в счет!

Летний ливень омыл ту далекую землю,Ту равнину, где племя любимой живет.

Там в шатрах столько лун, белоликих и смуглых,Мраком черных кудрей затенен их восход.

Львам подобные воины дев охраняют,Сталь клинков обнаженных — надежный оплот.

Черноокая сердце мое полонила,Бьется сердце — не в силах уйти из тенет.

Стоит ей улыбнуться — и жемчуг сверкает,Украшая, как чашу, девический рот.

Эти очи, как очи газели, чаруют,Лев свирепый пред ними смиренно пройдет.

Так стройна моя милая и крутобедра,Рядом с нею сиять и луна не рискнет.

Абла, Абла! Огонь мое сердце сжигает,Искр мельканье — как стрел раскаленных полет.

Абла, Абла! О, если бы ты мне не снилась,Я стонал бы, всю ночь бы рыдал напролет.

Алькама

Перевод А. Ревича

{49}

«Видно, тайное скрыла глухая стена…»

Видно, тайное скрыла глухая стена.Не увидишь любимой, исчезла она.

Как утешить мужчину, разлукой сраженного,Когда плачет и ночи проводит без сна?

Племя Сальмы верблюдов навьючило затемно.Что поделать? — Разлука была суждена.

Привели тех верблюдов невольницы с пастбища,И на каждом верблюде попона красна.

Над животными кружится стая стервятников,Цветом жертвы растерзанной привлечена.

Унесут в паланкине лимонное деревце,И коснется тебя аромата волна.

Мышкой мускусной пахнет красавица юная,И коса ее мускусом напоена.

Вспомню Сальму, и вмиг, словно ворон взъерошенный,Чернотою мне застит глаза пелена.

Но ведь память о прошлом — всего лишь безумие,Сны неясные — невелика им цена.

Полногрудая девушка, тонкая в поясе,Соразмерно была, словно лань, сложена.

О верблюдица, словно онагр, быстроногая,Мчись любимой вослед от темна до темна,

Ты подобно гиене дрожишь, озираешься,Ты косишься на бич, ты смятенья полна.

Ты быстра, словно страус долин, для которогоЗреют дыни на склонах и вволю зерна.

Щиплет он колоски, острым клювом вонзаетсяВ сочный плод, чья зеленая шкура тверда.

Рот его — словно узкая трещина в дереве,Уши словно обрублены — нет и следа.

Бродит страус, ни ветра не чуя, ни мороси,Вспомнил вдруг, что ушел далеко от гнезда.

Он в тревоге, он мчится домой все стремительней,Так бежит, как еще не бежал никогда.

Выше клюва взвиваются лапы бегущего,Он спешит: не стряслась бы какая беда!

Крепкой грудью готов он прикрыть свое логово,Весь он черен, а крыльев опушка бела.

Он к заветному месту поспел еще засветло,Там его у гнездовья подруга ждала.

Он приблизился с криком тревожным и клекотом,Так румийцы{50} свои обсуждают дела.

Страусиха приветствует страуса радостно,Встала, голосом нежным его позвала.

А ведь мы наших братьев, беду предвещающих,Побиваем камнями, как вестников зла.

Так всегда: бережливость считается скупостью,Расточительству часто поется хвала,

Похвала, как и всякий товар, покупается —Для души эта плата не так уж мала.

Повсеместно у нас процветает невежество.Доблесть? Где она — доблесть? Была да сплыла.

Сытый всюду найдет себе пищу обильную,Голодает бедняк и раздет догола.

Тот, кого неотступно преследуют вороны,Обречен, хоть здоров и отважней орла.

Крепкий дом, чьи опоры стояли столетия,Прахом стал, и столбы повитель обвила.

Я пирую, я слушаю лютню певучую,А иные свалились уже от вина.

Эта влага хранится в прохладных вместилищах,Их до срока земная таит глубина.

Эта сладкая влага волшебна и хворогоИсцелит, но не следует пить допьяна.

Целый год эта влага была в подземелии,Потому так прозрачна и так холодна.

А теперь наливает вино искрометноеЮный перс в одеяньях из тонкого льна.

Длинногорлый кувшин схож с газелью прекрасною,Как в одежды, завернут в кусок полотна.

Абид ибн аль-Абрас