Сон ведьмы - Флоринда Доннер

— О чём ты говоришь? — спросила я.

— Я ведьма, — ответила она, — и я иду по стопам доньи Мерседес. Лишь следуя по стопам духовного наставника-целителя, ты сможешь стать целительницей сама. Это — то, что называют соединением, звеном. Донья Мерседес уже говорила тебе, что ведьмы называют это тенью.

— Тени истинны для всех, — продолжала она, — и здесь бывает только один наследник, кто получает реальное знание. Виктор Джулио имел реальное знание об умерщвлении собак и невольно передал его по цепочке Октавио Канту. Поэтому я говорю тебе, что Октавио слишком долго просидел в тени Виктора Джулио, и что донья Мерседес передаёт мне свою тень. Позволяя обычным людям рассказывать тебе свои истории, она пытается подставить тебя на мгновение под тень всех этих людей, так чтобы ты почувствовала, как вертится колесо случая и как ведьмы помогают этому колесу вращаться.

Я безуспешно пыталась объяснить ей, что её заявления ввергли меня в глубочайшее замешательство. Она смотрела на меня светлым доверчивым взглядом.

— Когда в дело вмешивается ведьма, мы говорим, что это тень ведьмы вращает колесо случая, — задумчиво сказала она; затем, секунду помолчав, добавила: — история моего отца подойдёт тебе, но я не хочу быть с вами, когда он начнёт рассказывать тебе её. Он стесняется меня, поэтому я могу помешать, — она обернулась к своему отцу и засмеялась. Её смех, как хрустальный взрыв, закружился эхом по всему дому.

* * *

Проведя ночь без сна, Гвидо Микони сел на кровать и задумался, скоро ли кончится ночь и сколько ещё продлится безмятежный сон Рорэмы. На его лице промелькнуло озабоченное выражение, когда он окинул взглядом её голое тело, тёмное на фоне белой простыни, её лицо, скрытое под спутанной массой волос. Он нежно убрал волосы. Она улыбалась. Её глаза слегка приоткрылись, блеснув между густых, коротких ресниц, но она не проснулась.

Стараясь не разбудить её, Гвидо Микони поднялся и выглянул в окно.

Почти рассвело. В ответ на пение пьяницы, бредущего по улице, в соседнем дворе залаяла собака. Затем шаги и пение удалились и затихли. Собака заснула.

Гвидо Микони отошёл от окна и, присев, достал из-под кровати небольшой чемодан, который там прятал. Ключом, который он носил на цепочке на шее вместе с медальоном девы Марии, он открыл замок и нашарил широкую кожаную сумку, засунутую между сложенной одеждой. Странное чувство, почти предчувствие поколебало его на миг. Он не стал завязывать сумку вокруг талии, как думал раньше. Вместо этого он вытащил из неё тяжёлый зелёный браслет и, положив его на подушку рядом с Рорэмой, засунул сумку обратно в чемодан.

Он плотно закрыл свои глаза. Его ум вернул назад тот день, когда он, прельщённый возможностью хорошо заработать, эмигрировал в Венесуэлу почти двадцать лет назад. Тогда ему было всего двадцать шесть лет. Уверенный, что жена и двое детей вскоре присоединятся к нему, первые несколько лет он оставался в Каркасе. Откладывая деньги, он жил в дешёвых гостиницах, поближе к строительным объектам, на которых работал. Каждый месяц он посылал часть своих сбережений домой.

Несколько лет спустя он наконец понял, что его жена сюда не приедет.

Он уехал из Каркаса и стал работать на периферии. Письма из дома доходили до него всё реже и реже, а затем перестали приходить вообще. Он перестал отсылать деньги, и по примеру многих своих товарищей, начал откладывать жалование и скупать драгоценности. Ему хотелось вернуться в Италию богатым.

— Богатым, — прошептал Гвидо Микони, защёлкивая кожаный ремень чемодана. Он задумался, почему это слово не вызывает больше привычного волнения.

Он взглянул на Рорэму, лежащую в постели. Ему уже будет не хватать её. Воспоминания перенесли его почти на десятилетие, к тому дню, когда он впервые увидел Рорэму во внутреннем дворе своей дешёвой гостиницы, где он разогревал на примусе спагетти. У неё были ввалившиеся глаза, и платье, которое она носила, было слишком велико для её худого маленького тела; её можно было спутать с одним из тех подростков, которые приходили сюда посмеяться над иностранцами, особенно над итальянскими строительными рабочими.

Но Рорэма приходила сюда не для того, чтобы потешаться над итальянцами. Днём она работала в пансионе, а ночью за несколько монет делила постель с мужчинами. На досаду своим подругам она преданно привязалась к Гвидо и даже отказалась спать с кем-либо ещё, не соглашаясь ни на какие деньги. Однако однажды она исчезла. Никто не знал, где её искать, никто не знал, куда она ушла.

Пять лет спустя он вновь увидел её. По какому-то необъяснимому капризу, вместо того, чтобы вывести команду к казармам на то место, где они строили фабрику и фармакологическую лабораторию, он поехал на автобусе в город. Здесь на автобусной станции, как будто ожидая его, сидела Рорэма.

Прежде чем он полностью оправился от неожиданности, она позвала маленькую девочку, которая играла неподалёку, — это Канделярия, — заявила она и невинно улыбнулась, — ей четыре года, и она твоя дочь.

Было какое-то безудержное ребячество в её голосе, в её выражении лица. Он не смог сдержать смеха. Слабая и тонкая, Рорэма выглядела скорее сестрой, а не матерью ребёнка, стоящего рядом с ней.

Канделярия молчаливо смотрела на него. Затаённое выражение её тёмных глаз было выражением старого человека. Она была довольно высока для своего возраста. Её лицо было так серьёзно, что его нельзя было назвать детским.

Но оно тут же стало симпатичной детской мордашкой, когда Канделярия вернулась к своей игре. Когда же она посмотрела на него опять, проказливый лучик блеснул в её глазах, — идём домой, — сказала она, взяв его за руку и потянув за собой.

Не в состоянии сопротивляться твёрдому давлению её крошечной ладони, он пошёл с ней по главной улице на окраину города. Они остановились перед небольшим домом, окружённым рядами колосьев, по которым волнами перекатывался ветерок. Цементные блоки были неоштукатурены, а рифлёные цинковые листы на крыше были закреплены на месте большими камнями.

— Наконец-то Канделярия привела тебя сюда, — заявила Рорэма, принимая у него из рук небольшой чемоданчик, — а я уже почти перестала верить, что она родилась ведьмой, — она позвала его внутрь небольшой передней, которая переходила в широкую комнату, пустую, если не считать трёх стульев, расставленных у стен. Ступенькой ниже находилась спальня, разделённая занавеской на две части. В одной из них под окном стояла двуспальная кровать, на которую Рорэма бросила его чемодан. На другом краю комнаты висел гамак, где, по-видимому, спала малышка.

Следуя за Рорэмой, он прошёл по короткому коридору на кухню и сел у деревянного стола, который стоял посреди комнаты.

Гвидо Микони взял руки Рорэмы в свои и, как ребёнку, начал объяснять, что в город его привела не Канделярия, а плотина, которую будут строить на холмах.

— Нет, это только на поверхности так. Ты пришёл, потому что Канделярия привела тебя сюда, — пробормотала Рорэма, — и вот ты гостишь у нас. Не так ли? — видя, что он молчит, она добавила, — Канделярия родилась ведьмой, — круговым взмахом руки Рорэма указала на комнату, дом и двор, — всё это принадлежит ей. Её крёстная мать, знаменитая целительница, подарила ей всё это, — она снизила голос и зашептала: — но не этого она хотела. Она хотела тебя.

— Меня! — повторил он, встряхнув озадаченно головой. Он никогда не лгал Рорэме о своей семье в Италии, — я верю, что её крёстная мать прекрасная целительница. Но родиться ведьмой! Это чистейший вздор. Ты же знаешь, что когда-нибудь я вернусь к семье, которую оставил.

Непривычная нервная улыбка пробежала по лицу Рорэмы, когда она достала кувшин и поставила на стол изогнутый бокал. Она наполнила его и протянула ему, добавив: — Микони, эта тамариндовая вода была околдована твоей дочерью Канделярией. Если ты выпьешь её, ты навсегда останешься с нами.

Секунду он колебался, а затем захохотал: — хитрости ведьм — это ерунда и суеверие, — одним долгим глотком он осушил бокал, — это лучший напиток, который я когда-либо пил, — отметил он, протягивая бокал за следующей порцией.

Слабый кашель дочери прервал его воспоминания. Он вышел на цыпочках в другую часть разделённой комнаты и с тревогой склонился над спящей в гамаке Канделярией. Грустная улыбка тронула его губы, когда он посмотрел в её маленькое лицо, в котором так часто пытался обнаружить сходство с собой. Он ничего не видел. Как ни странно, бывали случаи, когда девочка заставляла его задуматься о своём деде. Здесь не было большого сходства, но скорее настроение, определённый жест, сделанный ребёнком, напоминал то, что когда-то пугало его.

У неё была та же самая мягкость животного, что и у старика. Она лечила любого осла, корову, козла, собаку или кошку. Она фактически уговаривала птиц и бабочек садиться на её вытянутые руки. Его дед имел тот же дар. В маленьком городе Калабрии люди называли его святым.