Москва под ударом - Андрей Белый

Наденька видела – нет никого: лопухи; лопухи помолчали: и вдруг, почти рядом качнулся без ветра стареющий зонт лопушиный под небо – представьте – с немецкою песней:

Es Säuseln die LindenUnd seufren herum:«Warum warst du blinde,Warum warst du dumm?»In Sünde und in denGenuss gehn wir abZum Sinken, zum FindcnDen traurigcn Grab [22]

Дроботало, как щепкое дерево, кучка больших лопухов:

– Етта правильно, что вы поете.

– Майн готт!

– Извините-с, – о чем тут поется?

– О том, что «я» наше и слепо, и глупо…

– Я, я, – заперечил лопух, – полно якать: оставьте, пожалуйста, вы ваши «яшки»; без «яшек» живете; и так «Яшей» стал божий раб, Людвиг Августович; вы живите себе, как живет шелкопряд: он – летает себе, с дружкой любится.

Продребежжало весьма назидательно:

– Коли со свищиком ходите, – плюньте; что свищик, что прыщик: телесности; умственной жизнью живите, раздумывайте о прекрасных твореньях природы; прядите, скажу, свою мысль, как, опять – шелкопряд; своей жизнью разводит он шелк; ну и вы – разводите. Гнусило:

– Свинья я!…

– А будьте хотя бы свиньею, – прошаркало словом, как спичкой, – полезна свинья: она кормит нас мясом; и даже свиная щетина идет по разборам: на щетки, на кисти… Так прямо с щетинистым рылом в пушные ряды не войдете, – и вдруг лопухи разлетелись.

В разрыв лопухов протянулось худое лицо с бороденкою клинышком, с темными всосами щек, с двумя ухами, как у летучих мышей; улыбнулось нечищеным, желто-коричневым зубом, свой рот разорвавши до правого уха.

И – юностно выговорило:

– Очищайтесь: отмойтесь.

Кричало в лопух; и лопух – прогнусил:

– О, майн готт!

– «Бох» или «готт»: все – одно, что природа… Затеяли дело хорошее: предупреждением чистосердечным помочь; а зачем на попятную вы? Это даже престранно; приехали, можно заметить, – и за обратный билет заплатили, а – чем дело кончилось? Сели в лопух.

– О, майн готт, – тут полицию впутают…

– Вы – без полиции: чистым манером – на дачку, да и… «Так и так: соблюдите бумаги!…» А вы – вот заякали: сели в лопух…

Тут Надюша – увидела: под лопухом застарелым сидел прирученною жабой, смотря во весь рот пред собою – представьте же – «Яша», карлишка, который напротив них жил в телепухинском доме: в Москве.

Как попал он сюда?

Голова, помолчав, задрежжала в разроет лопухов:

– Есть немецкие песни про всякую – скажем – божественность?

– Как же…

– А вы б, – как в природе мы, – спели бы песню свою: ну, про самую эту – божественность.

Карлик подумал; и вдруг – загнусавил:

Die Glöckelein singenAus Ewigkeit GrussUnd fröhlich dir bringenDen himmlischen Kuss.

Die Seele entbindetIhr himmlischen FlugDas Herzelein findetIm Zeben sich Klug.

Die Sonne trompetetIm himmlischen Blau:«О, jauchze, qerettetIn wonniger Au!» [23]

Он и гнусом, и хрипом выкрикивал в небо: но вдруг голова, увидавши Надюшу, как мышечка, носиком ерзнула, палец ко рту приложивши; и – шэсть: под лопух; никого: лишь – разроет лопухов.

Лопухи шепепенили.

9

Клумбы, боскеты, кусты подрезные пропучились тенью, а пегий песочек – рудел; кустик, сбрызнутый вздрогами капель, осыпался; пылом подсолнечным плавилась речка; в подстриженном садике, пахнущем и резедой, и левкоями, за маркезитовою, литой загородкой у клумбы с лиловыми флоксами в сером во всем, с перевязанным пальцем (нарыв разыгрался) сидел Задопятов, листая Бальзака.

Серебряный шар раздувался из пятен настурциев над головою его, выяснялась на фоне синявой стены, изукрашенной белым фасетом и переходящей в веранду, где кадка-дождевка стояла и где из изогнутой лейки садовника прядали перлы на розовые и брусничного цвета соцветия; под парусиною синеполосой виднелося кресло-колясочка: спинкою к клумбам.

Никита Васильевич вздрогнул, услышавши шорох: взглянул, – весь затрясся; и томик Бальзака упал, как-то быстро подбросился – дрябленьким пукликом, перевлекая зады к загородке: навстречу.

Заметим.

Снимая шаль, он не знал, что Коробкин – в этой же местности; точно чумы Василисы Сергеевны он избегал; до сих пор задержалась в Москве еще; но он предчувствовал, что посещение – будет: профессорша…

И – появилась.

Захлопнув калитку, она приближалася – бледно дымея духами и кружевом зонтика, в серо-сиреневом, легком своем матинэ, в серо-синенькой юбке, закутавши шею сквозною и веющей серокисельною шалью.

Он губы надул на нее.

И за нею сжелтилися пятна осолнечных трав; белел дом с того берега, выступивший из кусточков куском колоннады и темной, железною крышею; выше, из синего воздуха, вниз веретенясь, – крыло коромысла: и ближе, – и бац – протрескочило: около лба; Василиса Сергеевна, веки сощурив, головку склоняла набок, зажигая свой взгляд аллегретто; себя ощущала она – Микаэллою, тореадором – его:

– Ну, я – вот.

Но в «я – вот» был испуг, даже – злость: представлялась возможность, что он ей укажет на двери.

Никита Васильевич был джентльменом: он – тек ей навстречу, неся не лицо, но дрябье, суетливо пошлепывая по песочкам; увидела: он полагал расстоянье меж ней и террасой, откуда вразлет парусины глядела колясочка-кресло на ясных колесиках; в кресле из тряпок какие-то дулись шары.

На «шары» закивала:

– Ну что?

Вся – такая сухая, такая безбокая.

– Как это «что»!

Поднял нос, закрываясь пенсне.

И скисало под носом невкусное что-то: как будто кислел отдаленный миазм.

– Ну – «она»!

– Лечим всячески.

Но – поелозила голой лопаткой.

– Скажу, а пропо, что не лечат аптеки: калечат.

И – губы подставила: безароматно. Растерянно к ним приложился он, дураковатый какой-то, не зная, куда поглядеть и о чем говорить; начиналися – пережелтины меж ними; глядел, – мовэтоном:

– В Москве задержались? И – лезла в глаза.

Но он, сделав прищур безресничатым веком, старался, как мог, отбарахтаться взглядом от взгляда; она – поняла; и – обиделась.

И – равнодушно заметила:

– Мебель хотела обить вельверетом.

С оттенком брезгливости села в настурции – под дутым шаром.

– А вы, – с мелодрамой сказала она, – превратились в сиделку?

Зонтом разводила расчерточки, перерыхляя песочек. Он – выпрямился; взволосатил свои седины; сделал пукликом рот; и – сказал убежденно:

– Как видите, – да: я нашел свое счастье с женой. Повернулся; и – видел: из кресла напучились в солнечный блеск – животы.

Очень грузно вдавилась в коляску, как шар, – Анна Павловна, в крапчатом желтом капоте; прикрытая кружевом черным лежала на спинке ее голова; а тяжелые ноги закрылися клетчатым пледом: они – отнялись; шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей – слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности.

Грустно сказать: стало время ее – разваляньем; занятье – мычаньем.

Профессорша губы поджала, кинув на коляску:

– Она – агонирует!

Метила словами за все униженья; «ее» ненавидела: «смрадное тело» навек положило преграду между «голубочками» (в грустных ночах без «него» называла себя и его – «голубочками»).

Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.

– Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:

– Агонирую – я: да и – вы… Агонируем – мы.

И добавил:

– Я, – старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.

И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.

Она – завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:

– А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, – автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.

С веранды взмычало:

– Ммыы… Ммыы!

Да, корова, взбешенная с мыком таким, – тяготящим, почти угрожающим мыком, – рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.

Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:

– Мэ нон, – эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль [24].

Он – испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:

– Что, Аннушка?

– Бы!

– Хочешь кушать ты?

– Бы!

Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:

– На солнышко хочешь?

Свой рот разорвавши, хрипела – в настурции.

Вдруг, хрусталея, крыло коромысла: и ближе, и ближе; и – бац: протрескочило около рта, сев на рот обнажившийся:

– Быы!…

Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось «т о» зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая.

____________________

– Мэ ву ме лэссе [25]… – раздалося за ним.