BLUE VALENTINE - Александр Вяльцев

Наивен был до дикости! Выдумал себе со скуки проблему соблазна красотой. Измены ради красоты, сильных чувств. А изменили ему — и не ради красоты. Вот проблема. Женщина слаба, влюбчива и безрассудна. Ее легко соблазнить, если действовать умело. Красота вообще не самый сильный динамит человеческих отношений. Соблазн добра, бессилие перед сочувствием, роковые проявления благородства, чудовищная жестокость “добрых людей”, внезапные, необъяснимые страсти, отрезающие путь назад и ставящие ситуацию с ног на голову… Диалектика зла, всегда рождающегося из добра, и неразрешимые противосочетания людей, так что одному действительно надлежит уйти в “ледяную пустыню”.

Не только красота, догадался Захар, но и самый акт между мужчиной и женщиной ничего не значит. Максимальная открытость и доверие — да, и в то же время это меньше сердечной привязанности и выбора сердца (подразумевался отсутствующий). Женщина искренна и в любви и в сексе, но видит разницу — и брак все равно не устоит. Ни красота, ни секс не нужны были ей, да и ему. Нужно было постоянное присутствие своего… И это невыносимо, когда ты не свой для своего.

Все эти дни они жили в сумасшедшем эмоциональном напряжении. Каждый день шел за месяц. Пили, болтали, смотрели телевизор. Захар стал брать кассеты в местном пункте видеопроката… Два больных или приговоренных к смерти. Избегали резких движений и разговоров. Избегали вообще каких-либо положений, повторяющих прошлое. Прошлое — проклято! Нового — нет. Обманывали себя сохранностью прошлого и возможностью будущего (в смысле, что, может быть, выживут, всякое бывает). Все висело на одной сопле. У него совсем не было сил, гордости… Была мучительная задавленная обида и оскорбленность (ничем не искупаемая, кроме забвения). И была невозможность жить, не видя ее рядом. Жить в одиночестве. Если он уйдет и выживет — будет чудо. Если не уйдет, и они выживут вместе — еще большее чудо. Именно то, что все было против них, отодвигало боль, потому что, собственно, как болеть из-за того, кто тебе не принадлежит? Кто чуть ли не специально все отрезал? И не получил желаемого. Зато получил вину. Надо быть милосерднее к ней и в то же время — готовиться к отъезду. Да, Захар связал его. Он же и развяжет. Или она развяжет. Она развяжет от чего угодно. И он все это терпит! Либо он ошибается, и это действительно любовь? То есть судьба, то есть на всю жизнь? Вероятно, сможет сломать. Не сломать бы и ее вместе с этой любовью! Всякая “правда” имеет свои пределы.

Пока Захар был в Батуми, Даша стала поверенной ее чувств. Даше, конечно, было сподручнее взять сторону женщины в сходной ситуации, провинившейся перед моралью их круга. А для Даши и не было ничего сладостней психологической эквилибристики и установления “истины” с помощью сложнозакрученных вербальных актов. Это был Сократ в юбке.

И вот Оксана, вернувшись от Даши, восклицает:

— Какие же мужчины дураки и эгоисты, когда не дают женщинам в таком положении свободу на год-два — посмотреть и окончательно выбрать!

Потрясающая наивность или лицемерие! Захар не знал, как у других женщин, но дать свободу Оксане на год-два — это дать ей свободу совсем, навсегда, дать ей свободу, которую она боится и ненавидит. Дать ей “посмотреть” — это не значит оставить ее в положении между ним и другим. Это значит немедленно сдать ее другому, за которым она будет ходить, как собака, и ждать не решения и выбора, а лишь — доколе у N. хватит терпения. И в этом положении она будет ждать месяц, год, пять лет. Пока не надоест — ей или N. (или всем троим). А Захар будет где-то в инобытии. И после пяти или десяти лет она, может быть, решит вернуться. Но захочет ли он ее принять — по существу, бывшую все это время женой другого, захочет ли он принять чужого человека? Ведь жалеют лишь о потере своего. И что он сам будет — и с кем: через пять или десять лет? И будет ли?

Дать ей “подумать” — это оставить наркомана соскакивать среди поля маков. Если, конечно, это наркомания. Если же нет — то тем более пробовать нечего.

Почему он не просит: дай мне год или два — пока я привыкну или найду кого-нибудь?

Уходя, он не будет обозначать срока и кивать: отложим-ка лечение на год-два. Если это не болезнь — то нечего и соваться. И он не хочет ждать год или два, прежде чем у него появиться возможность приступить к изучению этого вопроса. Он уйдет с расчетом насовсем. А там как получится.

Единственная польза от этой ситуации: Захар понял, что значит любить и терять. Трудно сказать — уравновешивало ли это знание весь ужас, имевший и продолжавший иметь место быть?

Она страдает, она не помнит себя минутами… и она легкомысленна до невозможности. Говорит:

— Что ты так переживаешь, это же во всех романах описано. Такое бывает почти у всех людей.

— У всех бывает, а у меня не должно было быть! Странно, иногда ты каешься, а иногда — чуть ли не гордишься своим предательством.

— Я бы не использовала этого слова! Кто просил тебя возвращаться? Я бы жила с ним, а ты стал бы другом. Почему нет? Это так нормально. Ах, зачем мы так привязали себя друг к другу?!

Где же предательство — тут или там (Захара или друга)? Ему давалось понять, что он лишний, но пока можно и так. Чтобы его утешить. Чтобы он все понял и добровольно ушел.

Что же, если не все, то кое-что он понял и стал готовиться. “I must be ready.”

Пока Захар был с нею, он был готов уйти. Гордость и обида участвовали в этом. Но стоило ему уехать куда-нибудь на час по делам — все в нем содрогалось, слабели руки, воля оставляла его — и он хотел лишь умереть или скорее вернуться.

“Разве тут кому-нибудь что-то не ясно?” — вспоминал он ее слова. Зачем он откладывает удар на плахе, если он все равно должен быть нанесен? Опять привыкнет к ней. Опять потеряет… Неделя, две недели, месяц — вот все, что есть в его распоряжении.

Чума, думал он. Надо выздоравливать. Самому поставить точку. До того, как она скажет: “Ну, срок истек. Что же ты, милый, думал? Я же тебя предупреждала”.

Захар чаще, чем раньше, стал заезжать к Даше. Прежде она сама заходила к ним после тенниса. Но теннис он бросил. Ему все же страшно интересна была эта женщина, имеющая мужество плыть против течения, установленного их кругом, постоянно отстаивавшая свое, ни для кого больше недопустимое право жить как хочется, и поэтому экзальтированная, напряженная и духовно неуспокоенная. Из этого напряжения рождались все ее неординарные мысли.

Захар сидел на диване в полутьме в ее комнате, освещенной лишь белой неоновой баранкой на полу, бросавшей свет на белые обои, отчего казалось, что они вдвоем — на освещенной рампой сцене. Это была не квартира, а маленькая галерейка, где все было рассчитано удивить посетителя: картинки, вещи, драпировки, чистенькая, гладенькая, без единой досадной мелочи. Дизайн разрабатывал, верно, Артур, пижон и сноб, ее роковой возлюбленный и когда-то захаров близкий друг.

— У тебя очень холодная комната — дом Снежной Королевы, где на полу из осколков льда хочется складывать слово “вечность”, — таким своеобразным образом похвалил ее Захар.

Холодная она была по тону и обстановке, не по Цельсию.

— Такая была задумка, — парировала она.

— Я не смог бы в ней жить, — возразил он, словно его приглашали. В “задумке” была искусственность, любезная сердцу Артура, раздражавшая его.

Это сбило их на разговор о дизайне и архитектуре. Даша показала ему фотографию “дома с привидениями” в Киеве (Городецкого, кажется, — о нем и Виктор Некрасов писал), с горгонами, лепниной, финтифлюшками.

— Вот дом, в котором должен жить архитектор.

— Нет, — возразил Захар. — Это дом для людей, которые играют в жизнь. Жизнь же проще, строже и трагичнее. Она не обманет себя финтифлюшками и не найдет в них себе утешения. Однажды все внешнее и избыточное соскочит, когда человек столкнется просто с жизнью. Настоящая жизнь серьезна и проста, и она не позволяет с собой играть. Жилье должно быть скромно, для того, чтобы оно было человечно.

Даша еще раз взглянула на фотографию, словно сравнивая со сказанным.

— Наверное, ты прав…

“Еще бы, — подумал он. — Это моя единственная привилегия”. Мысли шли из него легко, не подпитываясь волей. Он встречал их как почти безразличных гостей, пришедших его утешить. Его метод был прост: любую вещь он сравнивал с познанной им “истиной” — и выносил приговор.

V. Tango till they’re sore

Снег вился поземкой по обледеневшему шоссе, машину вело во все стороны, иногда поперек движения, Оксана вскрикивала и то бранила его, то вцеплялась в локоть.

Лёши не было дома, но у Захара был ключ — еще с тех пор. Ждали его, танцевали под Тома Вейтса, в ритме его танго, одновременно занимаясь любовью. Все у них теперь было нагло, безумно и вдруг, как на тонущем корабле. Потом пили чай, и в это время вошел Лёша. Они проговорили за чаем до поздней ночи. Потом был жуткий трип под LSD, ради которого и приехали: попытаться сбросить напряжение, что-то понять, — с истерикой и ее судорожными объятиями: