Бессмертие - Грег Бир

Целый город, до последнего жителя, трудился над превращением, готовый в любой момент банально погибнуть, просто закончить свое существование... Ведь мы были, как дети, что глядят в ревущую плавильную печь. Но была — пусть ничтожная — возможность...

Возможность уцелеть в топке-яйце, приспособиться и жить. И в конце концов переделать ее, расширить в зрелую Вселенную. Но это означало полный отрыв от Пути. Это означало свободный дрейф в гиперпространстве. Внутри печи-яйца насекомые смогли бы сбросить коконы и расправить изящные крылья...

Вам кажется смешным, что мы вознамерились стать богами? Просто у нас не было выбора. Мы добрались до конца Пути, если это можно назвать концом, а вернуться назад не могли. Оставалось одно: сотворить себе Вселенную.

Ради этого нам пришлось отринуть все материальные связи, внедриться в самую суть пространства и времени, энергии и вещества, опуститься под них и подняться над ними, выйти за пределы влияния плазменного амниона.

Я видел, как мои спутники превращаются в свет, в огромные, розоватые окна с размытыми контурами, — окна индивидуальностей, расползающиеся по стенам города. Его масса какое-то время удерживала их, не давая попросту раствориться. Свет каждого из нас сливался со светом всех остальных. Мы опьянели от самих себя, то была оргия воистину космических масштабов. Все остатки нашего человеческого естества слились в одну бесформенную сексуальность. Парализованные необыкновенными, неописуемыми открытиями и удовольствиями, мы чуть не забыли о своей цели, мы летели в печь, как обезумевший от любви мотылек, но опомнились-таки и сделали следующий шаг.

В то время мы — все вместе — были тончайшей дымкой материи мысли, вившейся вокруг останков города. Радиоактивные ветры космоса несли нас по Пути, и чем ближе к нам, тем жарче дышала печь-яйцо. Мы сгущались, крепли и наконец прорвались на уровень бытия, где не существовало даже света и энергии.

Когда наконец нас втянуло в печь, мы изъявили свою божественную волю, подтолкнув ее к расширению, позволив материи нашего города преобразоваться в энергию. Нарушили равновесие.

Раскрепощенное яйцо начало остывать и распухать, а плазма амниона — сгущаться и приобретать форму...

Мы стали творцами миров. На первых порах мы подумывали, не воссоздать ли попросту родную Вселенную — каждую галактику, каждую звезду, — чтобы начать все заново. Но очень скоро выяснилось, что эта задача нам не по плечу. Новая Вселенная получилась гораздо прочнее нашей, ее примитивные корни уходили не в почву гиперпространства, а в искореженную полость Пути. Лучше сотворить что-нибудь поменьше, не такое сложное и претенциозное. Можно было бы создать чудесное местечко, средоточие всех наших творческих способностей, если очень постараться.

Но мы совершенно не представляли тогда, до чего терниста стезя богов. Мы исходили из предположения, что сознательной воли индивидуума, или объединенной воли группы индивидуумов, достаточно для сотворения Вселенной и контроля над ней. Свою волю мы собрали в булавочное острие; мы придумывали и творили, переделывали и доводили до совершенства. Каким образом? Не описать, ибо в этом теле я не помню, а если бы и вспомнил, не смог бы выразить мыслями.

Поначалу казалось, что все идет хорошо. Мы накапливали опыт и оттачивали мастерство; мы давали волю фантазии, точно малыши в громадной песочнице. Вселенная обретала красоту. Мы даже приступили к созданию эквивалентов живых мыслящих существ, надеясь дружить с ними и, возможно, на время доверять им наши разумы. Мы еще не забыли свою изначальную природу и тосковали по материальной форме.

А потом все пошло наперекосяк. Вселенная ветшала, рвалась и гнила, ее границы втягивало внутрь; рукотворный порядок отступал перед жарким и мрачным Хаосом. Мы просчитались. Для создания устойчивой Вселенной мало единой воли. Необходимы контрасты и конфликты.

Конвульсивные попытки разделиться на соперничающие лагери ничего не дали. Было слишком поздно. Божество, которое мы сотворили, оказалось бессильным.

Наверное, тут бы нам и конец, всех бы разнесло по пространству вместе с клочьями нашего детища, не раздайся вдруг Глас. Он казался далеким и принадлежал не столь экзальтированным и экстатическим существам, как мы, а более прагматичным и опытным. Одним словом, иным.

Пройдя столь долгий и тяжелый путь, мы остались наивными и жалкими младенцами. Тот Глас принадлежал нашим собственным потомкам и доносился из последних веков нашей родной Вселенной. Разумные существа, которые выросли и состарились вместе с космосом, заметили нашу неудачу и поняли, что мы в тупике. Они были не более материальны, чем мы, их разумы тоже слабо отличались друг от друга, но они поступили мудрее, образовав Финальный Разум, состоящий из множества индивидуальных умов, но при этом целостный и продуктивный.

Они нас спасли. Выдернули за последнюю ниточку Пути, чудом не спаленную в яйце-печи. И сделали это не из чистого великодушия, а найдя нам применение.

Как выразить, хотя бы приблизительно, чувства бога-неудачника? Растерянность, глубокое разочарование... Соприкоснувшись с образом мышления потомков, мы поняли, что были не просто инфантильны, а откровенно глупы. Мы были еще не вином, а едва забродившим суслом. Нет. Мы были свежесобранным виноградом.

Но нас простили. Нам вернули эквивалент здоровья. Нас радушно приняли в доме мыслителей — одного мыслителя — на склоне века Вселенной. Нам на многое открыли глаза.

Меня целиком воссоздали по старой матрице, предварительно изолировав от товарищей. Незавидные, смею вас уверить, ощущения, похуже, чем утрата семьи, города, нации и планеты. Я рыдал и сходил с ума, а меня снова и снова переделывали и улучшали. Наконец, добившись психической устойчивости, отправили к вам с посланием и просьбой — если это можно назвать просьбой. У них — потомков всех ныне живущих разумных существ — возможности небезграничны. И у них трудная задача. Необходимо привести Вселенную к полному и достойному концу, к эстетическому завершению. Но они не всесильны.

Я нечто большее, чем кажусь, но меньшее, чем те, кто прислал меня. Я должен вас убедить.

Я сравнил Путь с огромным солитером, петляющим в кишечнике космоса. Как вам известно, он тянется за пределы нашей Вселенной. С таким молодым искусственным образованием во внутренностях Вселенная умереть не может. Вернее, не может умереть спокойно. Она скончается в муках, и потомкам не удастся закончить все начатое нами.

Ланье тряхнул головой и вновь уставился на Мирского. В мозгу блуждали обрывки видений. Они наводили страх, но воссоздать картину целиком не получалось. Ловились только смутные мысли о галактиках, приносимых в жертву на протяжении времен...

Галактики гибнут, но дают Финальному Разуму энергию, необходимую для его целей.

В висках пульсировала боль, желудок бунтовал. Ланье со стоном наклонился вперед, опустив лицо на колени. Корженовский положил ему на плечо ладонь и шепнул:

— Сочувствую.

Ланье посмотрел на Мирского. Тот отпустил проектор.

— Кто же ты, черт возьми? — слабым голосом спросил Ланье.

Будто не услышав его вопроса, русский произнес:

— Необходимо открыть Путь и начать его уничтожение с этого конца. В противном случае мы предадим наших детей, живущих на краю времен. Для них Путь все равно что комок шерсти в коровьем желудке. Помеха. Мы должны им помочь.

ГЕЯ

На склоне четвертого дня пребывания в Алексан-дрейе, после нескольких часов изнурительного блуждания по лабиринту учебных корпусов и разбросанных по всем концам Мусейона классов, Рита одиноко сидела у себя в комнате и переваривала непривычные и даже противные на вкус яства, что подавались в тесной женской трапезной.

Она погрузилась в уныние и острую тоску по дому, да и что еще оставалось? Только поплакать. Но минут через десять, не больше, она взяла себя в руки. Села на жесткий топчан и предалась угрюмым раздумьям о своем положении.

От Клеопатры все еще ни слова. И с механикосом Деметриосом, назначенным Рите в дидаскалосы, она еще не встретилась. В редких случаях Яллос давала действительно полезные советы и сведения: например, сказала, что в ближайшую неделю ей необходимо встретиться с дидаскалосом, иначе можно попасть в неуспевающие. Но как же быть, если еще на Родосе за неделю до отплытия она узнала, что зачислена в группу Деметриоса, а тут, посетив мрачное, неряшливое древнее здание в западном секторе территории Мусейона, услышала от ассистента язвительное: «Он на Крите, на конференции. Где-нибудь через месяц вернется».

Еще тяжелее, чем унижение, она переживала чувство потери и отчужденности. Никто ее здесь не знал и, похоже, совершенно ею не интересовался. Женщины при ней держались с оскорбительным равнодушием. Только Яллос — этакая наивная душа нараспашку — навязывалась помогать и даже сама себя назначила неофициальным наставником Риты, за что та ее вскоре возненавидела.