Не царская дочь - Наталья Чеха

Может быть, поэтому мне так знакомо чувство тотальной нехватки жизненных соков?

Глава 12

О прятках, как возможности найтись

…Там, за сараем, был каменный колодец.

Когда мы с Иркой и Сережкой играли в прятки, я всегда сюда прибегала. Присев на корточки, тихо сидела за круглой колодезной ротондой, не подавая никаких признаков жизни.

Я умела так сидеть. Задерживала дыхание и чутко прислушивалась и присматривалась ко всему, что происходит вокруг. Вот на покрытый мхом край колодца села птица — и тут же испуганно взлетела, почуяв человеческое присутствие. Вот прополз муравей, оставляя в пыли узкую дорожку — и исчез под моим сандалем. Я посмотрела на облупленный, стесанный, когда-то красный сандальный носок и слегка пошевелила ногой, выпуская муравья на волю: я не любила всякое ограничение своей свободы и, по возможности, уважала это чувство в других живых существах.

Над розовым цветком прожужжала пчела. Вот уж ненужное соседство! Еще свежо было в памяти воспоминание о недавнем пчелином укусе прямо в губу — отчего лицо раздулось до неузнаваемости, а уж боль была такая, что я еле сдерживала крик.

Пчела села на цветок и пыталась добраться до его середины. Я с неприязнью и страхом следила за ней, ничего не предпринимая для того, чтобы ее прогнать: прятки есть прятки, сиди и не шевелись.

Мимо гордо прошествовала бабушкина темно-рыжая кошка Маркиза. Она даже не глянула на меня, хотя я и сама не собиралась входить с нею в какие-либо отношения.

— Ты где? — послышался голос. — Мы устали тебя искать! Давай, выходи!

Но я и не собиралась этого делать! Была только одна причина, по которой я бы согласилась выскочить из своего убежища тот час же. Эта причина называлась дед Миша.

Теперь он из-за тяжелой болезни появлялся все реже. А раньше — всегда сидел на каменной ступеньке у двери своего дома.

Худой, с впалыми старческими щеками и дымящимся окурком во рту, дед Миша не производил впечатления доброго и милого человека, с которым бы хотелось поболтать о том, о сем. Он сидел на крыльце, попыхивая и глядя в одну точку перед собой, и я всякий раз норовила быстро пробежать мимо него, когда шла с матерью от бабушки домой.

— А ты чья будешь? — всегда одинаково бесстрастно настигал меня своим вопросом дед Миша.

Я отвечала.

— А ночью дождь конфетный был, — словно между прочим сообщал старик. — В трубах до сих пор леденцы лежат…

— И нет! — кричала я, остановившись и завороженно глядя на деда. — Из леденцов дождя не бывает!

— Не веришь — посмотри, — безразличным тоном говорил он.

Я бежала к темно-рыжей жестяной трубе, которая спускалась с крыши дома. Во время дождя водяные потоки неслись по этой трубе с грохотом, и я любила смотреть, как они вырываются из жестяного русла, тут же превращаясь в небольшую реку, убегающую в специально отведенную для этого канаву.

У самой земли труба заканчивалась плоским стоком для воды. Он был расположен так, что после дождя в нем оставалась небольшая лужица, которая потом сама высыхала. На месте этой лужицы лежала горстка разноцветных леденцов. Я смотрела на нее, почти не дыша. Действительно конфеты! Дед Миша не обманул — ночью был леденцовый дождь!

— А вот и нет! — словно очнувшись, звонко говорила я, глядя на улыбающегося деда Мишу. — А вот и не бывает дождя из конфет! Как бы они попали на небо? Кто бы их туда закинул?

Ох, уж этот дед, вечно что-то выдумывает!

Вот ради этой встречи я бы оставила даже свою любимую игру.

Опустившись на четвереньки, я осторожно выглянула из-за колодца. В промежутке между сараями никого не было. Только бабка Шурка прошла по двору, неся на согнутой в локте руке, как на вешалке, какую-то одежду. Я слышала, что она портниха и шьет всем соседям вещи.

— А я знаю, где она сидит, — услышала я голос двоюродной сестры. — Спорим, за колодцем?

На дорожке меж сараями послышались шаги.

Ирка всегда была предательницей. Я не сомневалась, что она сейчас раскроет тайну моего любимого «прятального» места. Мгновение — и я метнулась за сарай, прямо на огород к бабе Мане, которую почему-то все на улице боялись. Баба Маня была сухая, древняя старуха, ходившая всегда в черном фартуке и непрерывно курившая папиросы. Мне казалось, что она очень злая, и сейчас, пробираясь сквозь заросли по ее огороду, я думала только об одном: хоть бы не встретить эту ведьму! Страх холодил мне спину, но мстительное чувство по отношению к предательнице Ирке было сильнее страха. То-то будет весело, когда они с Сережкой подкрадутся к колодцу в полной уверенности, что найдут там меня…

Я встала в полный рост, отряхнув с себя колючки и сухие ветки. Здесь, за домом, было тихо. Покачивались от легкого ветра молодые деревья, громко жужжали над цветочными клумбами пчелы, а небо было таким синим и высоким, что у меня на мгновение захватило дух.

Я вспомнила мамин рассказ о том, что в войну здесь, на огородах, было самодельное бомбоубежище. Жители переулка выкопали его, чтобы прятаться от немецких обстрелов. Когда начиналась бомбежка, все бежали сюда, в укрытие, и сидели внутри на земляных скамейках. Однажды, когда в убежище теснились люди, пережидая очередной налет, в том числе и шестилетняя девочка — моя мама, во входной проем буквально ввалилась баба Маня, которая тогда была еще просто пожилой женщиной по имени Ерофеевна, а следом за ней кто-то впихнул ее козу.

— И эта громадная коза, — с горечью рассказывала мама, заново переживая те страшные минуты, — упала мне, маленькому ребенку, прямо на руки…

Слушая этот рассказ, я до слез жалела бедную маму, пытаясь нарисовать в воображении подробности происходившего. Но, как ни старалась, не могла до конца представить ни свист и грохот падающих с неба снарядов, ни земляное бомбоубежище, а уж боль и ужас от неожиданно свалившейся на колени маленькой девочке испуганной козы я даже представлять не хотела…

Я вдохнула свежий летний воздух полной грудью и посмотрела ввысь. Разве могут оттуда, из этой синевы, падать бомбы? А что, если бы это произошло сейчас? Куда бы я делась? А Ирка с Сережкой? А бабка Шурка?

— Вот ты где! — услышала я голос сестры. — Мы тебя нашли!

— Туки-туки за тебя, — устало сообщил Сережка, и через минуту мы все вместе побежали к дому генеральши — «на ту сторону», чтобы оттуда, с той стороны переулка, скатываться кубарем по зеленой, мягкой траве, а заодно лакомиться «калачиками», которых в этой траве было видимо-невидимо.

Все-таки хорошо, когда тебя находят!

…И вправду — хорошо!

Быть может, детская радость, испытанная в такие моменты, всю жизнь сподвигала меня на поиск такого места, где бы меня можно было обнаружить?

И ведь чего я только не перепробовала в своем стремлении быть заметной! И плавала, и крутилась на гимнастических брусьях, и бегала, и прыгала, и шила мягкие игрушки… Однажды чуть даже не стала балериной.

— Батман, батман, девочки! Батман тандю! Держим, держим ногу, не опускаем! — командовала красивая, средних лет, танцовщица, бывшая балерина Инна Михайловна нам, юным ученицам, стоявшим у станка.

А мне совсем не хотелось ничего держать. Это было очень больно, неприятно, напрягало мышцы живота и заставляло «упираться» до пота. Ну, что за радость? Вот стать бы сразу на пуанты и — закружиться по сцене!.. Легко, воздушно, сказочно…

Мне хотелось быть кем-то, но не хотелось проходить путь, предшествовавший этому. Главное — чтобы увидели и скорее нашли.

Я вообще не переносила долгие дороги к чему-либо. Когда вместе с мамой, любившей туризм, взбиралась на Эльбрус, ныла и останавливалась, присаживаясь на каждой кочке, хотя другие дети из группы молча шли к цели. А мне хотелось сразу оказаться на вершине.

В восьмом классе все вступили в комсомол, и меня сразу выбрали комсоргом. Собрание, на котором это происходило, проголосовало «в одном порыве», не было даже воздержавшихся. Считая вопрос решенным, стали потихоньку расходиться по домам.

— А я не хочу, чтоб она чем-то руководила, — раздался вдруг голос с последней парты. Он принадлежал Игорю, которого я знала с детства.

Все замерли в тех позах, в которых их застало это неожиданное сообщение: кто-то уже находился у двери, кто-то складывал учебники, некоторые стояли в проходах между партами, о чем-то тихо переговариваясь.

— Да, не хочу, — повторил Игорь.

— Почему?! — воскликнуло сразу несколько голосов.

— Потому, что она — дура, — невозмутимо ответил он и победоносно посмотрел на одноклассников, уточняя про себя произведенный им эффект.

Я стояла, будто пораженная громом. Кто-то осмелился критиковать меня? Кто-то осмелился НЕ ВЫБРАТЬ?

Я долго плакала в раздевалке, спрятавшись между висевшей на кронштейнах одеждой. Потом меня нашли подруги и долго утешали, доказывая, что я — самая лучшая и самая достойная из всех, а на слова этого недоумка не стоит обращать внимание. Я успокоилась, но рубец на сердце все-таки остался. Самым неприятным и тревожащим был тот факт, что оппонент так и не счел нужным объяснить, почему он назвал меня дурой? Ну, что я ему сделала? Разве что пожаловалась недавно учительнице, что он тайно курит на переменах за углом школы.