За все хорошее - смерть - Максуд Ибрагимбеков

Я еще спал, но сквозь сон услышал крики. Проснулся, смотрю — это Сабир кричит. Он вскочил с места и что-то кричит, а что — разобрать нельзя. Глаза у него были широко раскрыты, но толку от этого никакого не было, он никого из нас не узнавал, а стоял и что-то выкрикивал хриплым голосом. Ни одного слова понять нельзя было. Это он бредил так. Мы его втроем уложили. Он был очень горячий, даже губы у него почернели и все растрескались. Я ему дал попить, он еще некоторое время что-то бормотал, а потом заснул.

А дальше уже я все помню очень плохо. Даже не знаю, сколько времени прошло. Я очнулся, смотрю — все лежат, а вокруг очень темно, только и свету, что от одной дальней свечи, да и та совсем уже догорает, видно, никто из нас давно не просыпался и не поставил новых свеч.

Я встал и пошел за свечами. Это было совсем недалеко от того места, где я лежал, но оказалось, что дойти до них очень трудно. Я по дороге раза три останавливался, не садился, потому что вставать мне каждый раз было очень трудно.

Я зажег свечу, но вместо того, чтобы поставить ее и зажечь еще несколько, я вдруг остановился с нею в руках и стал думать. Я очень долго стоял на одном месте с горящей свечой в руках, потому что думалось мне очень трудно и медленно. Я никак не мог собрать мысли в одно место, особенно одну мысль я никак не мог остановить в своей собственной голове. Было трудно думать еще и потому, что очень мешало мне слово «Tod». Оно все время так и вертелось перед глазами. Я все стоял с этим словом перед глазами, а потом все же пошел.

Только не в ту сторону, где лежали ребята, а совершенно в противоположную. В голове у меня все время звенело, но я все равно продолжал думать, хоть это слово «Tod» по-прежнему продолжало мне здорово мешать.

Наверно, я очень долго шел, потому что когда я вошел в коридор перед комендантской, то заметил, что свеча в моей руке уже догорела до половины, и я про себя подумал, что ее может не хватить на обратную дорогу, но вспомнил об этом между прочим, потому что изо всех сил в это время думал о другом.

В кабинете коменданта все было по-прежнему, так же, как и в последний раз. Ничего, конечно, не изменилось и не могло измениться, и все же я сюда пришел.

Я внимательно осмотрел еще раз весь кабинет и ничего нового не увидел. Гитлер смотрел на меня со своего портрета точно так же, как и в прошлый раз. У него были очень добрые глаза и усы точно такие, как у нашего соседа дяди Мамеда. У него и нос был такой же длинный. Если бы я не знал, что это Гитлер, мне бы и в голову никогда не пришло, что этот человек командовал всеми этими страшными скелетами — бывшими людьми, которые расстреливали и вешали людей только за то, что они пытались сделать что-то хорошее. Я вообще читал о войне очень много и фильмы всякие повидал, но мне всегда казалось, что все это было давно, не так, конечно, давно, как во времена Александра Невского или Квентина Дорварда, но все равно это происходило в такие давние времена, что я ко всем этим книгам и фильмам относился с интересом, разумеется, но даже подумать не мог, что это так страшно. Я, когда читал или смотрел фильмы, конечно, фашистов ненавидел, но ненамного больше, чем тевтонских рыцарей, гвардейцев кардинала, солдат Лжедмитрия или, например, католиков в Варфоломеевскую ночь. Ведь ко мне же все это не имело никакого отношения никогда. А тут я почувствовал, какие это были страшные люди и каким страшным было то время. Мне и лицо Гитлера теперь казалось страшным, ничем оно мне не казалось приятнее, чем черепа тех скелетов. Я все стоял и смотрел на Гитлера и никак не мог отойти. Это потому, что я очень медленно думал. Потом вспомнил, что пришел сюда не за этим, и пошел к противоположной стене.

И здесь все было по-прежнему. Над стеклянным шкафом была та же непонятная надпись с одним лишь понятным теперь словом «Tod». И здесь они угрожали смертью!

Я подошел к письменному столу и взял в руку тяжелую мраморную пепельницу. Она мне показалась очень тяжелой. Конечно, она была гораздо легче на самом деле, но мне она показалась такой же тяжелой, как восьмикилограммовая гантель.

Я ударил этой пепельницей по стеклу, закрывающему рубильник, оно разбилось со звоном на мелкие осколки. Тогда я встал на стул и взялся за красную рукоятку, над которой была эта надпись с предупреждением о смерти.

Теперь я понял, что это не рубильник, потому что никаких электрических гнезд ни сверху, ни снизу не было. Рукоятка была металлическая и, кажется, очень тяжелая. Прежде чем потянуть ее на себя, я подумал, что зря не предупредил ребят, надо было, чтобы и они пришли сюда вместе со мной. Я даже хотел пойти за ними, но раздумал, а потом вообще перестал обо всем думать, потому что рукоятка и не подумала сдвинуться с места, когда я ее потянул на себя, хотя я и тянул изо всех сил. Тогда я ногами оттолкнул от себя стул и повис на рукоятке всем телом. Как только я повис, кисти рук сразу же стали разжиматься, оказалось, что они не выдерживают моего веса. Как я ни пытался их стиснуть, они не слушались и почти уже совсем разжались, и как раз в это время рукоятка сдвинулась с места и пошла вниз. Уже падая на землю, я услышал глухой взрыв, как будто грохот раздался где-то в самой толще скалы.

Я еще некоторое время посидел на полу и потом встал со свечой в руке, вышел в коридор. Идти теперь было еще труднее, и по пути мне пришлось время от времени отдыхать, прислонившись к стене.

Когда я вышел из коридора в пещеру, я вначале даже не понял, что происходит, — в пещере было светло. И свет падал из большого прямоугольника, на месте которого раньше стояла плита.

Будить их пришлось очень долго: и Камку и Алика. Они все не хотели просыпаться. И даже когда проснулись, мне пришлось несколько раз объяснить им, что случилось.

Мы и Сабира подняли. Взяли его под руки и повели. Он хоть и передвигал ногами, но все равно ничего не соображал, потому что был без сознания.

Плита лежала на земле, она упала наружу. Мы вышли из пещеры в ущелье, густо заросшее деревьями и колючим кустарником. Но первое, что я увидел, — это небо, и еще почувствовал запах воздуха и листьев, от которого у меня сразу закружилась голова, да так, что я чуть не упал.

Мы шли, пробираясь сквозь эти заросли, очень долго. Несколько раз падали, очень трудно каждый раз было встать. Особенно Алику, а в последний раз он упал и сказал, что дальше не пойдет. Он сказал это и сразу же уснул. Тогда я решил, что остается единственный выход — мне и Каме пойти дальше, и найти людей, и послать их на помощь Алику и Сабиру. Но и Кама отказалась идти, сказала, что у нее больше нет сил. Она даже разговаривала со мной с трудом. И тогда я пошел один. Я сказал ей, чтобы она не боялась, я пойду и пришлю людей, но она меня уже не слышала. Я толком не знал, куда иду, но шел.

У меня перед глазами все время были только стволы и ветви деревьев, кроме этого я ничего не видел. А потом я вышел на открытое место. Оказывается, это ущелье выходило на широкое шоссе. Я вышел на него и сел на обочине. Стал ждать какой-нибудь машины. Я ждал и ждал, а шоссе все оставалось пустынным. А потом я вдруг увидал, что здесь стоит сразу несколько машин, а вокруг меня собрались люди, и у них у всех очень испуганные и озабоченные лица. Я только помню, что один из них спросил: «Мальчик, что с тобой случилось? Как ты здесь очутился?» И как я ему показал на ущелье и сказал, что там умирают люди, а потом я уже ничего не видел и не слышал.

Очнулся я в большой светлой комнате, и первый человек, которого я там увидел, была моя мама. И папа был там. Только сперва я увидел маму. Она сидела рядом с моей кроватью, только сидела и смотрела на меня, не отводя глаз, и я могу твердо сказать, что никогда в жизни на меня никто так не смотрел. Оказалось, что я в больнице. Мне рассказали это все позже, первые несколько дней мне не разрешали слова сказать, и мне ничего не говорили — что и ребята все в той же больнице. Сказали, что я пришел в себя позже всех, наверное, потому, что я самый младший и у меня самый слабый организм, слабей, чем у всех остальных. Я в это время ни о чем думать не мог, кроме еды. Есть хотелось так, что я готов был сжевать подушку. Но, кроме сока, и куска творога, и прозрачного бульона, первые дни мне ничего не давали, сколько я ни просил. Только на пятый день мне дали крохотный кусочек паштета. Ничего вкуснее я не пробовал!

А через десять дней мы встретились — Алик, Камка и я. Я спросил, где Сабир, и они мне рассказали, что Сабиру было очень плохо, и даже думали, что он не выживет. Оказывается, у него началась гангрена, и ему даже хотели отрезать раненую руку, только на днях врачи окончательно решили оставить ее. Мы хотели пойти к нему в палату, но нам не разрешили, сказали, что на сегодня нам достаточно — погуляли. Мы были в коридоре всего минут десять—пятнадцать, но я, вернувшись в палату, ног не чувствовал от усталости. А Кама и Алик чувствовали себя гораздо бодрее.