Роза ветров - Александр Этерман

У Борхеса есть замечательный рассказ "Поиски Аверроэса". Аверроэс, кстати, был тем автором, через которого многие произведение Аристотеля дошли до христианского средневекового мира. Что же ищет в этом рассказе великий арабский философ?

Он гоняется за смыслом "Поэтики" Аристотеля. Гоняется безуспешно, хотя и располагает ее полным текстом - и "Трагедией", и "Комедией". Оказывается, наличие текста это еще не все (Эко затем добавит: "Равно как и его отсутствие - это тоже еще не конец"). Беда Аверроэса в том, что он, будучи замкнут "в границах ислама", не имел понятия о том, что такое театр, и так и не смог понять значения слов "трагедия" и "комедия". Результатом его поисков, если верить Борхесу, было такое определение: "Аристу именует трагедией панегерики и комедией - сатиры и проклятия".

Борхес в конце рассказа так и пишет: "...Я хотел описать процесс одного поражения". Этим же занимался Эко в "Имени розы", только вместо эстетической задачи он поставил перед собой задачу эпическую. Он искал достойный пример текстологического успеха, иными словами, несгорающей рукописи, который мог бы стать достойным партнером аналогичной рукописи Булгакова, природа которой была ему, в отличие от нас, вполне ясна. Этот пример и был доставлен Борхесом, причем в избытке. Эко соблазнился на "поражение Аверроэса" именно ради контраста с кажущимся достижением Вильгельма.

Араб, в культурный багаж которого не входило представление о театре, оказался неспособным восстановить смысл аристотелевых пассажей, даже располагая полным их текстом. Вильгельм, располагавший лишь первой частью книги, смог без особого труда восстановить содержание второй. Его достижение было бы признано выдающимся литературоведческим успехом, если бы не одно маленькое обстоятельство: эта рукопись не горела, то есть жила собственной жизнью, чреватой изрядной опасностью для окружающих. Восстановленная, она становится смертельной и уничтожает все вокруг. Поэтому - не только поэтому, но и по собственному признанию Вильгельма, - его достижение оказывается неудачей. "Я гнался за видимостью порядка, - признается он, - в то время как должен был знать, что порядка в мире не существует." Вернее, за обретение той или иной меры порядка приходится платить слишком дорого - столько, сколько сей порядок не стоит. Не справившийся с задачей Аверроэс мирно жил в своем прохладном и просторном доме. Нашим победоносным героям - что у Эко, что у Булгакова - это и не снилось. Тем не менее Эко упоминает Аверроэса в своем романе множество раз - единственного среди всех арабов. Даже в ходе критической - последней - беседы Вильгельма с Хорхе упоминается Аверроэс: оказывается, благодаря сочинениям Аристотеля "араб Аверроэс сумел убедить почти всех в постоянстве мира". Действительно: без Аверроэса сочинения Аристотеля до Хорхе бы не дошли. Но ведь оба они понимали их гораздо лучше, чем гениальный араб!

Вернуться к нашей неполной цепочке. Напомним, вначале она выглядела так: библиотека, слепец, долги, которые необходимо выплачивать, испанские толкования. "Слепец" это, естественное, Борхес, долги которому необходимо выплачивать. Но за "Вавилонскую библиотеку" Эко ему ничего не должен - он ее процитировал. Долг образовался на другой почве - безмолвной эксплуатации "Поисков Аверроэса". Поэтому в цепочке не хватает одного звена: после "долгов" должно стоять "Аверроэсов Аристотель". Стало быть, не просто "Аристотель", а истолкованный в Испании. Ведь, как правильно и подробно утверждает Борхес, Аверроэс жил и работал в Кордове, "столь же светлой, как Багдад или Аль-Каир" - на берегу пресловутого Гвадалквивира.

Рукопись, которая не горит

В нашей истории, сознаемся, также не хватает звена. Может быть, мы погрешили против хорошего тона и запоздали с его восстановлением, но теперь уже поздно что-либо менять - опус практически завершен и, можно сказать, находится в руках читателя.

Поэтому перейдем к делу.

Эко честно пишет: "Я начал писать в марте 1978 года. Мне хотелось отравить монаха".

Что и говорить, намерение похвальное. Однако вот что сказал бы психоаналитик или иной проницательный человек: да он просто-напросто мечтает по-свойски разделаться с христианством. Только за что?

Категорически отвергая роман мастера в качестве кандидата в "рукописи, которые не горят", мы исходили из простых и строгих посылок: во-первых, он не являлся рукописью - был перепечатан в нескольких экземплярах, во-вторых, уже был опубликован. Но если не он, то что же, в таком случае не горит? Ведь крылатая фраза, брошенная Маргаритой, к чему-нибудь да относится... Воистину, наше положение не из легких - после всего сказанного ясно, что партия, исполняемая этим несгораемым текстом в романе Булгакова, должна повторяться в романе Эко.

Начнем, в таком случае, с конца. В "Имени розы" "несгораемой", как известно, является вторая часть "Поэтики" Аристотеля. Именно вторая - ибо первая, во-первых, опубликована и детально изучена, а, во вторых, еще как горит. Где горит? Да в рассказе Борхеса, в неумелых арабских руках, короче, когда наличие текста нисколько не способствует его правильной интерпретации. Причем у Борхеса она горит вместе со второй частью! Таким образом, имманентная сохранность второй части не безусловна, а, напротив, возможна только если первая не только опубликована, но и правильно понята. Зато в таком случае ее жги - не жги, - не поможет. Любой ученый средней руки восстановит почем зря.

То, что наш коллега Вильгельм Баскервильский счел возможным заявить Хорхе, рекламируя попутно свои текстологические таланты, абсолютно верно, но настолько непочтительно, что незамедлительно последовавшее наказание никак не выглядит незаслуженным:

"Так постепенно в моем сознании стала вырисовываться вторая книга Аристотеля. Вернее, тем, чем она должна быть. Я могу пересказать тебе ее почти целиком, даже не читая".

Хамство? Безусловно. Еще точнее, перебор. Однако, если всерьез, Эко довольно точно сформулировал, чем должна быть "несгораемая" рукопись: всего лишь необходимым и естественным развитием известной книги, многоважной и детально знакомой - ее второй частью. Да, при этом безмолвно предполагается, что ничего принципиально нового во второй части не сказано, что она является всего лишь разработкой тем первой части - разумеется, плюс сумма всех прочих реалий, исторических и иных, дозревших для включения во вторую часть. В реконструкции Вильгельма вторая часть "Поэтики" - это довольно-таки банальная сумма первой части "Поэтики" и "Риторики". На наш взгляд, Вильгельм несколько модернизировал стиль Аристотеля (мы специально перечитали "Поэтику"), но вряд ли стоит считать это серьезным прегрешением.

В этом плане Эко провел партию безукоризненно. Особенно когда решился вынести Апокалипсис - метроном романа - вообще за скобки семиотической реконструкции. Как мы уже знаем, все совпадения между ходом событий в монастыре и Откровением Иоанна - чистая случайность, только запутывавшая следствие. Апокалипсис задает ритм - и только ритм.

Что же ждет нас у Булгакова? Да буквально то же самое, только еще изящнее. Роман мастера, разумеется, не несгораемая рукопись, а апокалиптической природы метроном, либретто поставленной в Москве и Иерусалиме оперы. Об этом мы уже говорили. Но все-таки - что же там у Булгакова не горит?

Мы уже отмечали: с самого начала и до самого конца романа "Мастер и Маргарита" бросается в глаза то обстоятельство, что Иешуа абсолютно не знаком с Евангелиями. С другой стороны, эти самые Евангелия буквально прут из рукописных текстов, лежащих перед допрашивающим Иешуа Пилатом. Текстов доносов и следственных материалов.

Это, разумеется, еще не все. Читателю вполне ясно: смысл всего происходящего - всемирно-исторический или никакой. Осознавал ли Иешуа эту историческую версию, не вполне ясно. Пилат, несмотря на то, что располагал чем-то вроде Евангелия, явно ничего не понял - значит, лежавшие перед ним тексты представляли собой Евангелия лишь в самой зачаточной, еще невразумительной форме, или их подлинный смысл был ему недоступен. Зато нечто всемирно-историческое явно ощущал народ, в огромном количестве собравшийся у прокураторова дворца.

- Неужто ты скажешь мне, что все это, - тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, - вызвал жалкий разбойник Вар-равван?

Разумеется, первосвященник тоже хорошо понимал, что к чему, в частности, знал, из-за чего идет на неприятный конфликт с римской властью. Но как раз на этом фронте Каифа особых катаклизмов не боялся. Он знал, что выступает как защитник Империи, и истина в недалеком будущем выйдет наружу. Не просто так упрямые евреи закричали: "Нет у нас царя, кроме кесаря!" Собственно, на это их могло побудить только полное совпадение интересов Рима с их собственными интересами. До неумного, а, главное, равнодушного Пилата это обстоятельство не дошло. Вообще, если верить Булгакову, в этот момент одни только евреи и понимали, чем пахнет дело.