Сокровища града Китежа - Жюль Мэнн

Дорогой учитель повторил свой прекрасный рассказ о трагической гибели града Китежа.

Нам внезапно взгрустнулось и мы выяснили, что и сегодня — у нас нерабочее настроение. Да и в самом-то деле — ведь особенно торопиться нечего. Впереди ждет нас упорная и тяжелая работа. А теперь…

А теперь — надо же хоть немного познакомиться с этим чудесным азиатским городом, с этой Москвой.

Мы знакомились с городом до поздней ночи. Это совершенно необъяснимо и непонятно, но случилось так, что утром мы проснулись в незнакомом месте.

Две премилых девицы обращались с нами более чем фамильярно. Мы смущались, я даже, кажется, краснел, но, по-видимому, ночью мы дали право этим милым созданиям так обращаться с нами. Все это было очень трудно установить, ибо голова трещала отчаянно.

Ах, эти милые девицы, — они были так скромны в своих требованиях, вернее, в своей просьбе подарить им что-нибудь на память! Ни я, ни дорогой учитель не смогли им отказать, тем более, что при этом присутствовали их братья, — этакие здоровенные, широкоплечие азиаты.

Мы с учителем подарили крошкам на память все содержимое наших бумажников. Мы нежно простились с девицами и с их угрюмыми братьями, и налегке поспешили на улицу.

Это была совершенно незнакомая нам улица.

День был пасмурен. Низкие, тяжелые тучи цеплялись за крыши домов. Раскаленный воздух был тяжел. Пахло грозой. К полудню, усталые и измученные, — мы добрались до «Европейской гостиницы». Удивленный швейцар подчеркнуто вежливо открыл дверцу лифта. Мы вошли в нашу комнату.

Как каменное изваяние рока, скрестивши на животе руки, сидел в кресле господин Бартельс.

За окнами окончательно потемнело. Тучи свинцовым грузом упали на крыши. Грянул гром. Разразилась гроза.

В дверь постучали.

— Войдите! — грозно рявкнул господин Бартельс.

В комнату вдвинулся юркий человечек.

— Господин иностранец, ваши кирки и лопаты…

— Вон! Пошел вон!

С грохотом и ревом поднялось с кресла каменное изваяние господина Бартельса.

— Так я же, господин иностранец, насчет кирок…

Руки Бартельса извивались как змеи в поисках тяжелого предмета. Чугунная пепельница просвистела в воздухе. Человечек юркнул за дверь и скрылся. Пепельница, с грохотом ударившись о стену, упала на пол. Господин Бартельс был страшен в гневе.

— Что прикажете? — номерной выжидательно остановился на пороге.

Господин Бартельс умел владеть собой.

— Да, будьте любезны, подымите эту пепельницу. Спасибо. Больше ничего.

Номерной вышел.

За окном грохотал гром и извивались молнии.

Бартельс неуклонно наступал на нас, а мы пятились к стене.

— Так как вы говорите, распронауважаемый профессор? В России не производят кирок и лопат? Их импортируют? Они расцениваются на вес золота? Да знаете ли вы, что ваши лопаты и кирки никому не нужны?

Гром грохотал угрожающе.

Дальше пятиться было некуда. Я и дорогой учитель, под натиском Бартельса, опустились в кресла.

— Старый идиот! Старый осел!

— Но позвольте! — учитель был сдержан и корректен.

— Да, позвольте! — робко поддержал я.

— Не позволю! Слышите, — не позволю! Вон! К черту! Вон! Никаких концессий, никаких градов Китежей, — это будут те же кирки и лопаты!

Господин Бартельс саженными шагами бегал по комнате и рвал на себе волосы.

— Ах я осел, ах, баран, — довериться этому выжившему из ума авантюристу! Скупить со всей Франции лопаты, платить за них втридорога, — все для того, чтобы здесь меня подняли на смех…

Еще и еще гремел гром и сверкали молнии. Косые потоки дождя водопадами низвергались в провалы улиц.

Господин Бартельс успокаивался, — но лучше бы он кричал.

— Вот что, любезнейшие, — соберите-ка ваши вещи!

Ах, пример христианской кротости, пример евангельской покорности проявил дорогой учитель. Он поспешно уложил в чемодан свое имущество. Я последовал его примеру.

— И теперь — вон! Чтобы я вас больше не видел! — грохотал господин Бартельс.

Я и дорогой учитель подошли к дверям. Голос профессора дрожал от гнева и негодования, но он, по-видимому, сдерживал себя и говорил с большим достоинством.

— Вы, мосье Бартельс, грубое животное! Вы совершенно не способны сообразить, с какой молниеносной быстротой меняется конъюнктура русского рынка. Вы слишком тупоголовы для этого! А мы в вас не нуждаемся. В недельный срок мы разработаем точный план экспедиции и обратимся с ним к местному правительству. Ваша помощь — нам не нужна. Прощайте!

— Идем, дитя мое!

— Вон! Вон! — грохотал господин Бартельс.

Мы вышли из «Европейской». Я с сожалением оглядел ее фасад, — все-таки это очень хорошая и удобная гостиница.

Потоки дождя омыли наши разгоряченные головы. Порывы ветра разогнали обрывки мечущихся туч. Гроза окончилась.

К вечеру, предварительно распродав часть своего имущества, мы устроились в грязненьком номере на Бутырской улице, в меблированных комнатах мадам Заваровой.

— Дитя мое, стоицизм всегда бывает награжден. Нам не следует огорчаться, ибо сокровища нас ждут! Я предлагаю послать за русской горькой и выпить за дальнейший успех предприятия!

Мы послали. Мы выпили.

Ночь, несмотря на усердные хлопоты многочисленных клопов мадам Заваровой — принесла нам покой и забвенье.

Ах, эти печальные семь дней развала концессионного предприятия по изысканию сокровищ града Китежа! Они оставят в моей жизни горький след разочарования.

Мы сидели в ободранном номере и мелкий дождь, моросивший за окнами, отнюдь не придавал нам бодрости.

Колченогий стол был завален планами и чертежами, и надгробным памятником возвышался над ними потухший самовар.

Я не знаю, о чем думал дорогой учитель, — но, судя по выражению лица, думы его были печальны.

Семь шагов в длину и четыре в ширину, — неустанно измерял я нашу отвратительную конуру.

Первый, томительный день окончился. Мы потушили свет и, истерзанные горькими думами, отдались на растерзание голодным клопам.

Утром улыбалось над городом солнце и весело смеялись звонки переполненных трамваев. Нам казалось, что смеются они над нами.

Это смешно и трагично, — но мы, обладатели несметных сокровищ, понесли на Сухаревский рынок то, что можно было понести. Ибо мы были голодны и у нас не было денег.

От Бутырской улицы до Сухаревской площади несли мы свое горе и свои вещи. На Сухаревке юркий татарин купил наши вещи, но не забрал нашего горя. Оно следовало за нами неотступно в третьеразрядную харчевню, в которой мы скромно пообедали.

Ночь пришла, не принося облегчения. В разных углах лежали мы с дорогим учителем. Он на скрипучей кровати, я на бугристом диване. Нам не спалось и мы тяжко вздыхали.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});