Хент - Раффи

— Надо говорить по совести, эфенди, — перебил его старшина. — Ты обязан требовать с крестьянина только за наличное число овец. Не может же он платить тебе за убитых, потерянных и украденных.

— Как же я могу удостовериться, что он обворован? — ответил сердито сборщик. — Крестьянин может скрыть своих овец и сказать мне, что они убиты, украдены и привести тысячу других оправданий.

Старшина ничего не ответил.

— Ты не видел еще нового султанского фирмана. Если б ты прочитал, что в нем написано, иначе бы заговорил.

С этими словами он достал из-за пазухи кучу бумаг и, осторожно перелистав их, вытащил большой, красивый лист, исписанный крупными буквами.

— Возьми и прочитай, — сказал он, отдав лист старшине.

Старшина смотрел на крупные буквы с удивлением (все большое поражает темный люд), но если б он умел читать по-турецки, то узнал бы, что этот красный лист представляет собою театральную афишу о бенефисе известной актрисы. Но Томас-эфенди заметил ему:

— Старшина, нельзя обращаться так неуважительно с фирманом султана. Когда его берут в руки, то прежде всего целуют, а потом уже читают.

Старик поднес лист к губам и возвратил его.

— Тысячу раз говорил я крестьянам про новый закон об увеличении налога, и все-таки они ничего не понимают и твердят свое, — заговорил сборщик податей с особенной горячностью. — Ведь и я — человек, выхожу иной раз из терпения и приказываю бить их. Даже осел, если раз тонул в болоте, в другой ни за что не пройдет по этому месту, хоть ты его убей. Но у этих крестьян нет и ослиного ума. (Томас-эфенди очень любил брать примеры и сравнения из жизни ослов). — Послушай-ка, что я тебе расскажу. Ты ведь знаешь, Хачо, что многие деревни Алашкерта находятся в моих руках. Однажды один из крестьян кончил жатву, смолотил и, собрав чистый хлеб в амбар, попросил меня смерить и взять себе положенную десятую долю. Я не захотел взять хлебом и потребовал денег. У крестьянина денег, конечно, не оказалось, и он старался доказать мне, что я не имею права получать казенный сбор деньгами, а должен взять пшеницей. (Терпеть не могу, когда мужик — этот осел — начинает говорить о праве). — Ну, подумал я, задам же я тебе жару, увидишь ты у меня, что такое право! — Хлеба я так и не измерил и уехал. Пошли дожди, пшеница от сырости вся зацвела и сгнила. Тогда я приехал и потребовал пшеницы, сказав, что от своего права не отказываюсь. Но где он мог взять ее? Хлеб весь сгнил. — Уплати в таком случае деньгами, — сказал я. Денег опять не оказалось, и я, приказав высечь крестьянина, продал его волов и получил все, что мне следовало. После этого он сделался таким осторожным и ласковым, что на нем хоть воду вези. Завидев меня за версту, он снимает шапку и низко кланяется. Вот как нужно обращаться с людьми.

— Разве это справедливо, а совесть? — спросил старик Хачо тихим голосом, точно боялся, что эфенди его услышит.

— Что значит совесть? — ответил сборщик с презрением. — Власть и совесть две разные вещи Ты вот сорок лет управляешь этим селом, но до сих пор не понял еще, как нужно управлять. Ты слышал сейчас басню ходжи Насрэддина об ослах, но я приведу тебе лучший пример. Однажды одного пашу назначают начальником губернии. Не успев принять должности, он сейчас же приказывает изловить несколько человек, арестовать их и казнить. Возможно, эти люди были невинны, но паше до этого нет дела — ему необходимо было казнить несколько человек, чтобы держать народ в страхе. Вот что значить власть! Если б я поступил иначе с тем крестьянином и не проучил его, то другие крестьяне перестали бы почитать меня.

Томас-эфенди рассказывал о своих поступках так же просто и спокойно, как курд хвалится своими разбоями. Какая же разница между этим армянином и Фаттах-беком? Только та, что один был низким хитрецом, а другой — смелым, надменным разбойником. С одним из них и должна была связать судьбу несчастная Лала. Любила ли она кого-нибудь, об этом ее никто не спрашивал.

XIV

Не закончив всех своих дел в селе О… Томас-эфенди должен был остаться у старика Хачо на несколько дней.

К Хачо заезжал каждое лето молодой человек из Араратского уезда, обычно покупавший у старшины овец, рогатый скот, шерсть и продукты для отправки в Александрополь и Эривань.

В обмен он привозил такие товары, каких здесь не было: ситец, холст, сукно, чай, кофе и разные мелочи. Такие мелкие торговцы имеют большое значение для деревень, подобно селу О… отстоящих далеко от города. Они дают крестьянину то, что ему нужно, а взамен берут те предметы, в продаже и отправке которых крестьянин встречает большие затруднения, в особенности в таких местах, где нет хороших караванных путей и из-за разбоев сношения с другими странами почти невозможны.

Каждое появление этого молодого человека в доме Хачо приносило большую радость. Он был у них своим человеком, и все обращались с ним, как с членом семьи. Прибыв в село О… он гнал свой маленький караван, состоящий из нескольких навьюченных лошадей, прямо к дому старика Хачо, снимал груз и гостил у них по нескольку недель, до распродажи товара, а затем отправлялся в дальнейший путь.

Днем позже приезда Томаса-эфенди появился в деревне и этот молодой купец. Он встретил сборщика у ворот дома Хачо, когда снимал тюки с лошадей.

— А! Ты здесь? — воскликнул молодой человек, подходя к эфенди и беспрестанно крестясь. — Тьфу! дьявола встретил; значит, опять мне не повезет… Во имя отца и сына!..

Эфенди громко расхохотался, взял за руку молодого человека и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Чудак ты, хент! Тысячу раз говорил я тебе, что ты чудак. Скажи-ка лучше, привез ли ты для меня рому?

— Привез я тебе отравы, чтобы ты выпил и несчастные крестьяне избавились от тебя, — ответил он так же насмешливо.

Собралось несколько крестьян, которые помогли снимать тюки с лошадей. Эфенди, найдя неудобным шутить с чудаком при крестьянах, поспешил удалиться, сказав, что торопится в село по делам и что обедать они будут вместе.

— С тобой хлеб есть грешно, — сказал молодой купец.

— Известно, что хвост у осла не убавляется и не прибавляется, точно так же и твой ум, — ответил сборщик. — «Веди осла хоть в Иерусалим, все останется ослом, никогда не будет паломником», — прибавил он злобно.

— Ну, начал ты свои ослиные басни, конца им не будет, — сказал молодой человек и отвернулся от сборщика.

Эфенди удалился.

Все в доме Хачо от мала до велика знали уже о приезде Вардана — так звали молодого человека — и с нетерпением ждали, когда он откроет тюки. Кто только не давал ему поручений. Не успел он притащить товары в комнату, как на него набросилась вся армия дома Хачо. — «Привез мне сапоги?» — спрашивал один; другой требовал заказанную шапку; словом, со всех сторон раздавались голоса, — всякий чего-нибудь ждал, даже дети — и те, схватив купца за полы платья, тормошили его с криком.

— Привез, — отвечал молодой человек, — всем привез, кто чего просил.

— Дай же, дай же, — слышались голоса.

— Ну чертенята! Дайте хоть немного отдохнуть, открою тюки — и каждый получит свое.

— Нет, сейчас, сейчас! — повторяли все в один голос.

В семье Хачо так привыкли к Вардану, что не стеснялись его, и теперь все, не обращая никакого внимания на его слава, бросились сами открывать тюки с товаром, а открыв первый, стали хватать вещи, которых требовали. Молодой человек стоял в стороне, любуясь их радостью, и, добродушно улыбаясь, говорил:

— Чтоб вам добра не было! Даже курды не грабят купцов так, как вы.

Из всех присутствующих только один не подходил к тюкам. Это был Степаник, или теперь уже Лала. Она издали наблюдала, иногда улыбаясь. Молодой человек подошел к ней и спросил:

— Что же ты себе не выберешь чего-нибудь?

— Что же мне взять? — ответила она покраснев.

И в самом деле, что она могла взять? Ее ложное положение давно уже надоело ей, а выбрать вещь к женскому туалету она не могла.

Вардан понял ее мысль и еле слышным голосом оказал:

— Я привез тебе хороший подарок.

— Что такое? — также тихо спросила девушка.

— Отдам потом, но ты никому не показывай.

Лала снова улыбнулась и отошла в сторону.

Вардану было лет двадцать пять. Это был молодой парень высокого роста, крепкого сложения. Крупные черты его лица нельзя было назвать красивыми. Большие черные глаза сверкали диким огнем, а на толстых губах постоянно играла какая-то горькая усмешка. Его быстрые и ловкие движения в работе свидетельствовали о большой физической силе. Откуда он родом, какое все его прошлое, никто в точности сказать не мог. Болтали же много дурного: его считали сорванцом, человеком, прошедшим огонь и воду. Некогда он жил монастыре как послушник и протодьякон. Был где-то и учителем, но никто не знал, почему оставил он школу и монастырь. Из его монастырской и школьной жизни рассказывали разные анекдоты, свидетельствовавшие о странностях его характера.