Аня и другие рассказы - Евдокия Нагродская

— Нет… это личная месть… этот человек давно ждал отомстить мне чем-нибудь… Он купил эти векселя у Петрова, который мне давал под них деньги, чуть не вдвое дороже…

— Он тебе мстит, отец? Но за что же?

— Ах… лет десять-двенадцать тому назад я засадил в тюрьму скверного мальчишку за кражу трех тысяч рублей у моей доверительницы… Он был несовершеннолетним, и наказание было пустячное… Он разыгрывал тогда какую-то жертву…

— Папа, но, может быть…

— Аня! Аня! Если бы ты согласилась пойти попросить его! Он всегда не сводил с тебя глаз в театрах, — помнишь, я показывал тебе его?

— Не заметила, папа.

— Может быть, хорошенькой женщине он не откажет… захочется порисоваться… может быть, он сжалится… ведь я прошу только месяц отсрочки… процесс Арнольдсона и…

— Я пойду, папа, конечно пойду, — говорит Аня, — пойду завтра же, напиши мне адрес.

— Девочка, как мне благодарить тебя!

— За что же, папа?

— Ты соглашаешься просить, унижаться, — ты, такая гордая…

— Я горда, папа, но не глупо горда. Для себя я бы никогда никого бы не попросила, но… за тебя… за всех! Да я на колени встану, руку ему поцелую, если нужно… Это пустяки… моя гордость тут не страдает, — говорит Аня сквозь слезы, — напротив, чем больше он будет ломаться, тем более я буду горда сознанием, что я переломила себя и спасла вас всех. Да, я горда, я очень горда, но не так «пусто и глупо» горда, папочка, — лепечет Аня, не то смеясь, не то плача и гладя руку отца.

— Аня, я боюсь другого… он нахал… а вдруг он станет ухаживать… обнимет…

Аня вдруг вспыхивает, поднимается с ковра и, смотря в сторону, говорит надменно:

— Я надеюсь, папа, что я сумею себя держать так, что этому господину не придет в голову оскорблять меня.

Аня на другой же день отправилась к Григорьеву.

— От г-на Травича? Скажи, что я занят и не могу принять, — слышит Аня из кабинета, куда ушел слуга докладывать о ней.

— Ты говоришь дама? Дочка? Проси.

Дверь отворяется, и вслед за слугой на пороге появился стройный худощавый брюнет.

— Войдите, сударыня, — почтительно пропустил он Аню в кабинет.

— Я пришла к вам по делу, — начала она слегка дрожащим голосом, опускаясь на стул, подвинутый ей хозяином.

— Я вас встречал много раз в театрах, в концертах с вашим папашей и, представьте, всегда принимал вас за супругу Романа Филипповича.

— Да, я выгляжу старше своих лет, — говорит Аня сухо и серьезно, не поднимая глаз и перебирая мех своей муфты.

— О нет! Это Роман Филиппович так кажется молод, что я и не подозревал, что у него могут быть взрослые дети. Сердце и характер вашего папа, верно, очень молоды.

В его голосе звучит насмешка, и эта насмешка больно ударяет Аню по сердцу.

Она поднимает голову и смотрит в это лицо с прищуренными светлыми, холодными глазами.

Аня опять опускает глаза и говорит тихо и серьезно:

— Я пришла вас просить отсрочить протест векселей отца.

— О, я ни собираюсь еще взыскивать, я только хочу опротестовать их, это пустая формальность.

— Я пришла именно затем, чтобы просить вас не делать этого.

— Но почему? — с наивным видом спрашивает он.

Она опять взглядывает на него: неужели он не знает, что это за векселя?

— Отцу это ужасно неудобно… он просит не делать этого.

— Не могу!

— Я прошу вас, — начинает Аня умоляющим голосом, — это необходимо… иначе… отцу грозят большие неприятности… большое горе… — она чувствует, как нервная дрожь охватывает ее, она старается победить эту дрожь и говорит поспешно:

— Будьте добры, не причиняйте нашей семье большого вреда: пострадает не один отец, а мы все…

Григорьев смотрел в сторону, кусая губы. Аня замечает его волнение и еще торопливей продолжает:

— Вы не должны беспокоиться, отец все заплатит вам. Мой отец попал во временное затруднение, — гордо прибавляет она.

Григорьев сделал резкое движение.

— Отчего же он так боится этих векселей? — насмешливо спрашивает он.

— Будьте добры, не спрашивайте меня, но вам все, все будет уплачено!

— Значит, вам известно, что ваш папа подделал подписи на этих векселях?

— Я прошу вас, г-н Григорьев, — с трудом произносит Аня, — не губить моего отца… и всех нас. Через месяц мой отец все вам заплатит.

— Дорогая барышня, как вы наивны! Неужели я покупал заведомо фальшивые векселя за двойную цену против их стоимости только для того, чтобы получить по ним? Моя цель совершенно другая. Я хочу посадить вашего папу на скамью подсудимых, как он когда-то посадил меня.

— Боже мой! Мой отец адвокат, он защищал интересы своих клиентов! Что же это будет, если каждый обвиняемый начнет мстить адвокату противной стороны! Раз мой отец взялся защищать чьи-нибудь интересы…

— Сударыня, трое адвокатов отказались вести дело моей тетки против меня. Моя мать предлагала своей сестре вдвое, втрое больше этой суммы, она и мои братья отдавали все, что имели, чтобы не доводить дело до суда. Трое адвокатов отказались! Они, как честные люди, видели, что эти деньги были нарочно подсунуты запутавшемуся восемнадцатилетнему мальчишке с целью опозорить его и всю нашу семью в глазах деда и целиком получить миллионное наследство… Трое адвокатов отказались, а ваш отец, четвертый, получив за это крупный куш, — взялся и… Довольно, сударыня! Я тоже не хочу отказаться от удовольствия полюбоваться на вашего папашу, сидящего между двумя конвойными, — я ждал этого двенадцать лет!

И Григорьев заходил по комнате.

— Вы этого не достигнете… Господи! Ведь отец решил умереть…

— Неужели? Меня это не трогает ничуть. Его не тронуло, что моя мать отравилась чуть не на его глазах… Право, бросим этот разговор…

— А моя мать… моя… а наша вся семья… нищие… опозоренные…

— Милая барышня, вы не поверите, как я себя глупо чувствую в роли мелодраматического злодея.

— Да сжальтесь же вы! — вдруг крикнула Аня и, уронив голову на руки, зарыдала.

Она почувствовала, что ей подносят воды, только тогда, когда зубы ее стали колотиться о стекло стакана. Она машинально пила воду и постепенно приходила в себя.

Рука Григорьева обвивала ее талию, и ее голова лежала на его плече.

«А, это — «то», о чем говорил отец», — мелькнуло в ее голове. Она быстро вскочила, выпрямилась, вытерла слезы и пошла к двери.

— Мадемуазель… — услышала она за собой тихий голос.

Аня обернулась.

— Я даю еще одну неделю срока вашему папаше, пусть судьба рассудит нас, а там я поставлю одно условие и, может быть, возвращу векселя даром.

— О, неужели? Благодарю вас! — говорит Аня, делая вид, что не замечает протянутой к ней руки.

— Не торопитесь благодарить — мне понравился тип мелодраматического злодея, и я хочу использовать его в нескольких ролях, — говорит Григорьев насмешливо и при последних словах почтительно кланяется Ане.

Теперь, сидя за уроком с братом, Аня старается отогнать от себя все эти воспоминания.

Но ее, как молотом, бьет мысль: завтра срок — неделя прошла.

Завтра все должно решиться — уж скорей бы! Разве можно жить под таким дамокловым мечом? Отца все время нет дома, а она, Аня, все время тут, на глазах у всей семьи. Она должна притворяться веселой и спокойной, не показывать своего ужасного душевного состояния, не забывать о повседневных мелочах: заказывать обед, заниматься с Лизой и Котиком, аккомпанировать пению сестер, успокаивать и развлекать мать.

Счастье, что приговоренные к смертной казни могут сидеть в своей камере и предаваться своему отчаянию, а вот если бы им надо было занимать гостей, разливать чай, диктовать: «Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина». Точка. Котик, подчеркни глаголы и просклоняй мне «ширина»…

Смерть! О, каким пустяком казалась ей смерть теперь. Ах, жить труднее — в сто раз труднее смерти.

Как бы было хорошо глотнуть теперь большой прием морфия или, поднявшись по черной лестнице до чердака, соскочить в пролет… но это невозможно… мать, сестры, Котик…

— Котик, возьми задачник, которую задачу мы делали в последний раз? 2802? Хорошо — ну, в чем там дело? Купец купил 40,2 аршина сукна…

Да, если бы «их всех» не было, тогда и самоубийство бы не пришло в голову. Она бы одна все перенесла.

Ох, как скверно, когда есть привязанности! Как счастливы люди, которые не имеют ни родных, ни близких!

От скольких подвигов и геройских поступков отказываются люди во имя любви к своей семье!

Скольких героев и святых лишился мир!

А может быть, — преступников и злодеев?

Разве мало людей не делаются преступниками только в силу привязанности к матери или ребенку?

Одиночество! Какое это счастье! Какая свобода располагать собой на добро и зло по своему усмотрению! Уйти в свою комнату, закрыть дверь на ключ и ключ положить в карман.