Осенняя история - Томмазо Ландольфи

Старик умолк на время, тянувшееся бесконечно. Заговорил же он преображенным голосом. Своим: смягченно-хрипловатым, попеременно приглушенным или звонким, молящим или раздраженным, пронизанным обилием оттенков страсти, сострадания, несдержанности, радости и боли, потерянным и нежным, мрачным, торопливым или отрешенным.

— Дева, — продолжал он, — Пресвятая Дева, доченька моя, матушка родимая, зачем оставила ты меня? Ведь один я, один-одинешенек, и жду тебя не дождусь, столько времени жду. Появись, Пречистая Владычица моя. Родительница и заступница моя, яви, по крайности, мне знак. Я здесь, здесь, приди ж ко мне, приди, сестрица моя, жена моя. Ты бросила меня, любимая моя? Дочуронька моя, покажись, покажись, ненаглядная моя… Дева Пренепорочная, приди. Отрада, краса нежнотелая, явись мне, несчастному и одинокому, и заключу тебя в объятия свои, о безначальное дитятко мое. Приди, росиночка моя, пролейся золотым дождем. Лючия, Лючия, явись!..

Стариковский голос сделался глухим, бесцветным, монотонным, невыносимо монотонным. Под конец слова напоминали задыхающийся стон: старик, наверное, закрыл лицо ладонями.

Еще мгновение царила мучительная тишина. Вся комната была повита мраком. Буря устремилась вдаль, оставив позади давящую опустошенность. Хозяин передвинул какие-то предметы. Немного погодя неровный, бледно-розовый подсвет, чуть уловимый глазом, как зарница, окрасил комнату. Сиянье исходило от жаровни или от схожего сосуда, в который он собрал горячую каминную золу. Жаровня помещалась на некотором возвышении — по-видимому, на треножнике. Время от времени хозяин что — то подсыпал в нее — возможно, ладан или другой курильный фимиам. Неясное свечение слегка усилилось. По комнате распространилась густая голубовато-пепельная мгла.

На моих глазах колышущаяся эта дымка слагалась в самые немыслимые формы. Меня забила дрожь. И чудилось мне, будто бы она сначала скапливалась и сгущалась, затем опять рассеивалась и опять сгущалась, точно неведомое существо хотело, но не могло в ней воплотиться. Я видел… Но что или кого я видел? Конечно, это было только грезою, самообманом. И вновь с отчаянною яростью, слепым отчаяньем, зловещей дерзостью она (кто же еще, как не она!) пыталась воплотиться в этой дымке. И снова что — то (или кто-то) мешало ей, ее толкало прочь. Она была уж здесь. Хотя, увы, ее здесь не было, ее давно уже здесь не было, и никогда ей здесь не быть! И все-таки я чувствовал… Что мог я чувствовать в подобном состоянии? Всему причиною мои расшатанные нервы, и больше ничего.

Из жаровни полыхнуло короткой вспышкой, осветившей сцену. Старик коленопреклоненно обмер с закрытыми глазами перед треножником с жаровней. И вот он троекратно возгласил молящим голосом: — Лючия! Лючия! Лючия! В тот же миг бесформенная дымка вздрогнула и резко сжалась.

Глава четырнадцатая

Не льщусь надеждою быть понятым, да, верно, и не хочу. Не чаю оправдаться или объясниться. Скажу лишь то, что видел.

Сгущаясь и клубясь, всклокоченная дымка уступила место большой фигуре женщины. Она немного отделилась от жаровни и повисла в воздухе. Некоторое время фигура извивалась и покачивалась, потом остановилась, представив ясный образ, испещренный ручейками света, точнее, самой дымки, которая струилась по фигуре зримой кровью.

Возникший предо мною образ был подернут скорбной пеленой свинцового отлива. Сквозь нее просвечивали оттенки тела, платья, украшений — лишь бледные подобия цветов. Впрочем, фигура не была прозрачной и загораживала большой портрет, зиявший на противной мне стене, как черное пятно. В смутном полумраке фигура словно освещалась изнутри, и я легко мог разглядеть ее мельчайшие подробности.

Глаза закрыты. Мгновение спустя она открыла их и оглядела комнату. Секунду она смотрела на меня в упор. Нет смысла говорить, кого являл мне этот образ. Скажу без околичностей, что был он жутким, омерзительным и мрачным. В нем не осталось и следа от той ее очаровательной растерянности. Видение было одето точь-в-точь как на портрете. На шее красовалось ожерелье, примеченное мной на туалетном столике. Ее глаза, и рот, и волосы, и плечи, но, несмотря на это, я их не узнавал. Не с этой женщиной меня соединяло теперь уже глубокое и подлинное чувство. В неузнаваемом видении как будто сохранилось лишь то постыдное и грязное, что прятала в себе ее натура. Столь дорогой мне облик превратился в бесчувственную оболочку. От черт ее и от всего состава веяло циничной дерзостью и даже нагловатым недовольством. Сомнений не было: передо мною гнусная химера, исчадье преисподней.

Животный страх и отвращение — вот все, что я испытывал при этом долгожданном для меня видении. Словно почуяв это, призрак задержал на мне свирепый и вместе мерзостно-подобострастный взгляд. Он угрожал и умолял одновременно: все что угодно, только не лишать его кошмарной жизни, уродливой, недолговечной минуты бытия и не разоблачать моим неверием.

Тут я не выдержал и приглушенно вскрикнул. Невольным моим порывом было упредить хозяина. Призрак, который он вызывал с таким усердием и нарекал столь сладостными именами, в действительности оказался чудовищным обманом его и наших воспаленных чувств, безумно взбудораженных и покоренных некой адской силой. Явившаяся вовсе не была его любимой (нашей любимой). От вскрика призрак моментально испарился, и только бледная полоска дыма лениво поднималась из жаровни. Прервалось колдовство, и сокрушились силы тьмы.

Старик еще не осознал случившегося. Но вот он лихорадочно заерзал и застонал от ярости и боли, как раненый медведь. Блеснул свет лампы.

Моею первой мыслью было бежать, и все же я остался. Когда хозяин двинулся к двери, я вынужденно вышел из укрытья. Старик приблизился ко мне почти вплотную. На миг мы замерли, переводя дыхание и глядя друг на друга.

Его негодование пока не вырвалось наружу. Хозяин выглядел до основанья потрясенным и впрямь напоминал смертельно раненого зверя.

— Зачем? — спросил он наконец, трясясь как в лихорадке. Я не ответил на этот уже бессмысленный вопрос и тоже весь дрожал. Как будто лишь сейчас припомнив о своем пистоле, старик извлек его, приставил мне к груди, но тут же тыльной стороной ладони провел по лбу. Он испустил глубокий вздох. Вид у него был окончательно потерянный. Отсутствующий взгляд утратил пронзительную остроту.

В могильной тишине был слышен тихий шепот масляной капели, стекавшей на ковер из лампы, сверх меры накренившейся в дрожащей старческой руке. Он опустил оружие, которое неловко направлял мне в грудь. Я и не думал отстранять его: что проку защищаться? Ни сил и ни желания для этого не оставалось.

В конце концов он вышел из оцепененья. Кровь залила багрянцем щеки: то прорывалась ярость, которую я ждал почти нетерпеливо.

— Несчастный, вы умрете, — промолвил он чуть слышно и с дрожью в голосе добавил: — Вот уж двадцать лет, как я… Неужто, сударь, вам не ведомо, кто, что для меня она?.. Я целых две недели… Зачем, зачем!.. — воскликнул он скорей отчаянно, чем гневно. — Да, вы умрете, — повторил хозяин с какой-то неуверенностью в голосе, но не стрелял, должно быть, позабыв об этом. Теперь передо мною был усталый и немощный старик!

Внезапно его глаза сверкнули прежним блеском, взгляд сделался прямым и ясным, он был исполнен ядовитой ненависти и неукротимой силы, пронзивших все мое нутро. Не выдержав, я опустил глаза. Хозяина обуревала бешеная ярость, он вновь направил на меня пистоль. Теперь его рука почти не трепетала. Вот-вот раздастся выстрел. Но я по-прежнему не двигался.

Однако выстрелить хозяин не сумел. Он выронил пистоль и лампу (последняя еще светила несколько мгновений), схватился обеими руками за горло и рухнул навзничь, изрыгая страшный хрип.

Я кинулся бежать, освободившись наконец от плена неподвижности. Бежать, бежать из этого гнездилища. Бежать без промедленья и оглядки, оставив старика на произвол судьбы, живого или мертвого.

Я мчался, падая и снова поднимаясь, и опрокидывая без разбора мебель, и ударяясь обо что-то в темноте, прореженной то тут, то там оконным светом. Вдруг я опомнился: на дверь одной из комнат с обратной стороны набрасывались с бешеным рычанием собаки. Наверное, они уже искали старика, встревоженные криком и возней.

Нешуточное дело, тем более что дверь со скрипом поддавалась их напору. Ко мне вернулись самообладание и жалость. Я понял, пересилив собственную слабость, что не могу оставить беспомощного старца, и повернул назад, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь, если еще не поздно, а уж потом незамедлительно покинуть это место навсегда. Я плотно затворил три двери, на случай если собакам удастся осилить первую, и в замешательстве вернулся по уже початому пути.

В кумирне духов — гробовая тишина. Почти угасшая жаровня при немощном свеченье угольков не позволяла различать предметы. Старик упал в каких-то двух шагах от двери, и я надеялся, что без труда найду его на ощупь. Но старика там не было. Не зная, что и думать, я попытался раздобыть огня. Но где взять спички? До этого я, кажется, заметил их на столике. Попутно я набрел на масляную лампу, лежавшую все в том же месте. На столике нащупал горстку спичек Попробовал возжечь светильник тот оказался пуст. И все-таки промасленный фитиль затеплился тщедушным огоньком.