Коричневые башмаки с набережной Вольтера - Клод Изнер

Сейчас он ходил по комнате из угла в угол с наевшейся Алисой на руках и гладил ее по спинке – ждал, когда ребенок срыгнет.

– К нам заходил Морис, – сообщила Таша, покусывая ноготь на большом пальце.

– Ломье? – Настроение у Виктора сразу испортилось.

– Ну да. Я чуть не разрыдалась, когда он начал жаловаться на жизнь – они с Мими нашли временное пристанище на набережной Орсэ, неподалеку от Дома инвалидов. Это же глушь какая – только жилые дома, сады и административные здания.

– Я в курсе, Ломье и ко мне в лавку заглядывал. Сказал, что обустроился в армейских конюшнях за государственный счет, и выразил опасение, что уже пропах навозом.

– Почему же ты мне об этом сразу не рассказал? Неужели до сих пор ревнуешь?

– Ревную? Я? Ничуть не бывало, моя прелесть.

Таша уставилась на мужа с подозрением и продолжила игривым тоном:

– За конюшнями, где они поселились, находятся мраморные мастерские. Морис встретил в тех краях Анри Мартена, Жан-Поля Лорана[40] и Родена. За Роденом он увязался хвостом, но так и не решился с ним заговорить, зато выяснил, что скульптор каждый день завтракает в одном и том же ресторане неподалеку от площади Альма. Представляешь, у владельца заведения есть художественные наклонности – он мечтает открыть картинную галерею.

– Ломье своего не упустит. Могу поспорить, он уже сговорился с этим ресторатором и скоро они составят конкуренцию Амбруазу Воллару[41].

– У тебя пророческий дар, милый! Именно это Морис и замышляет. Я была шокирована, узнав, что он отрекся от творческих планов и карьеры художника, чтобы посвятить себя торговле!

– Ну, может, это его истинное призвание и… – Виктор не договорил – событие, которого семейство ожидало, наконец свершилось, и теперь по его плечу растекалось пятно молочной каши. Виктор попытался стереть его полотенцем.

– Бесполезно, милый, – хмыкнула Таша. – Это даже не отстирывается.

Виктор поморщился и осторожно уложил дочку в колыбельку.

– Так что тебе ничего не остается, как просто снять свою элегантную пижамку в синюю полоску, – добавила Таша.

Он немедленно последовал совету и с голым торсом остановился у кровати, глядя на жену с видом гурмана, перед которым поставили самое лакомое блюдо. Таша откинула одеяло.

– Тебе кто-нибудь говорил раньше, что ты чертовски привлекательный мужчина? И такое впечатление, что с каждым днем набираешь мышечную массу – неужели потому, что повсюду таскаешь с собой тяжеленный фотоаппарат? Тебе не холодно? Простудишься, иди сюда, я тебя погрею.

– Я опоздаю в лавку, Жозеф опять разворчится. Он и так уже записал меня в лодыри.

– И он прав. Но если ты сейчас уйдешь, месть моя будет ужасна!

Виктор немедленно сбросил домашние туфли, стащил пижамные штаны и нырнул под одеяло.

– Удивительно, ты ведь уже не кормишь Алису, а грудь у тебя ничуть не уменьшилась… – пробормотал он. – И бедра такие упругие, и кожа на животе такая гладкая, нежная…

– Всё для тебя, милый…

Виктор обнял жену, чувствуя, как плечо щекочет локон рыжих волос.

Амадей попыхивал трубкой, прислонившись спиной к парапету набережной Сен-Мишель и наблюдая за толпой прохожих – в парижских конторах заканчивался обеденный час, и служащие, молодые и старые, спешили, сбивая подметки, вернуться на рабочие места. Голодранцы наскоро перекусывали на ходу, закупившись у владельцев ларьков на площади Мобер. Особое внимание Амадея привлекали прелести проходивших мимо гризеток с кулечками жареной картошки в руках.

«По сути, все эти люди топчутся на месте всю жизнь, от рождения до смерти. Едят, пьют, надрываются на работе, спят, занимаются любовью, делают детей… – думал он. – Я столько лет не общался с прекрасным полом, и вот вдруг пригодилось мое шутовское ремесло – нашел себе партнершу, которая, как и я, не любит болтать, а сразу переходит к делу…»

Ей было за тридцать, и звали ее Аделина Питель. Блондинка пышных, рубенсовских форм в очень скромной одежде, ничуть не лишавшей ее сексуальности. Они познакомились на набережной Вольтера. Эрудиция Аделины и ее внешнее сходство с одной из его прежних любовниц сразу покорили Амадея.

Неподалеку аккордеонист, примостившись на пустых ящиках, наигрывал песенку на стихи Беранже, и высокие, звонкие ноты мелодии напомнили Амадею о концерте струнного оркестра в Вене, где он присутствовал в компании одной юной особы, в которую был влюблен без памяти.

Он облокотился на парапет и, устремив невидящий взгляд на Сену, прошептал:

– Мэри, я по тебе скучаю… Как же не прав я был тогда…

Его мысли вернулись к Аделине Питель. Близкие отношения у них завязались по окончании партии в шашки. Аделина нарочно проиграла ему, не скрывая, что поддалась, и в глазах ее при этом было что-то такое, от чего он загорелся желанием. Мимолетное соприкосновение пальцев, когда она протянула ему рюмку бенедиктина, перешло в поцелуй, за ним последовали робкие ласки, потом объятия, а когда ее платье и нижние юбки упали к ногам, Амадей увидел сиреневую шелковую подвязку с пышным бантом – она пахла ванилью, и последний барьер благопристойности рухнул…

Их связь длилась уже полгода. После интимной близости Аделина одевалась и снова превращалась в скромняжку. Амадей знал, что это эротическое приключение будет скоротечным, но ему даже нравилась манера любовницы между делом заговаривать о «тяжелом социальном положении холостяков, вынужденных в одиночку нести тяготы существования». Она читала древних греков и прочих классиков, а талантом каллиграфа и миниатюриста могла сравниться с лучшими средневековыми переписчиками. С ней – впервые за долгое время – Амадею было хорошо и покойно, он не боялся последствий чужого любопытства: Аделина принадлежала к категории женщин, озабоченных соблюдением внешних приличий.

Он затушил трубку и направился к собору.

Если бы Аделине Питель сказали, что этимология французского слова parvis («паперть») восходит к церковному латинскому paradisus («рай»), она бы просто пожала плечами, закутанными черной уныло-траурной шалью. Рай Аделины находился в другом месте – на улице Арколь, в писчебумажном магазине, чей владелец когда-то был ее любовником, а затем стал деловым компаньоном. Он продавал почтовые открытки и книжные закладки, которые его бывшая дульсинея украшала благочестивыми надписями, каллиграфически выведенными тушью, и обилием миниатюрных колокольчиков, розочек и щекастых ангелочков.

Большая карета, запряженная четырьмя лошадьми, пересекла мост Двойной платы, из нее высыпала толпа иностранных туристов, и каждый мгновенно устремил лорнет на горгулий в снежных шапках; уличные торговцы тем временем не замедлили взять в осаду зевак мужского пола, показывая им из-под полы книжки-раскладушки с фотографиями на галантные сюжеты.

Аделина Питель свернула на улицу Клуатр-Нотр-Дам. Башенки собора возвышались над окрестными каминными трубами и коньками жестяных кровель; с портиков осыпалась штукатурка в такт биению промышленного сердца столицы; на скользкой мостовой девчонки прыгали через скакалку; скрипели шаткие лестницы под нагруженными припасами домохозяйками, которые спешили с покупками домой, готовить семейный обед. Вбок уходила между особняками XVII века извилистая улочка Шануанес, чудом уцелевшая на закате Второй империи. Здесь, среди мелких лавочек, находилась сапожная мастерская Аделининого племянника-шалопая Фердинана.

– Ну ясное дело – закрыто. И этот бездельник еще смеет рассуждать о неустанных поисках совершенства формы, – проворчала Аделина, покосившись на грязно-белый фасад домишки и криво намалеванное на оконном стекле объявление: «Шьем и починяем обувь».

«Все уши мне прожужжал своими пошлыми теориями: „Можно быть художником, выпиливая лобзиком по дереву или возводя стену, можно быть художником, занимаясь чем угодно, при условии, что вкладываешь в свое дело душу, чтобы преумножить в мире красоту и гармонию“. Нет, ну надо же! Вот я – художник, а он – сапожник, к которому если кто и заглянет, так лишь когда последняя подметка отвалится!»

Она вошла в подъезд дома номер 10, едва не столкнувшись на пороге с жильцом по имени Пьер Тримуйа[42]. Аделина терпеть не могла этого лохматого господина с выдающимся носом, хотя он всегда был крайне любезен.

«Мнит себя поэтом, а на самом деле мелкий чинуша у государства на довольствии. А на голове что? Это разве волосы? Это ж щетка – паутину собирать по углам. Жалковато он выглядит рядом с Фердинаном. Однако, хороши соседи: рифмоплет и башмачник. Что тот размазня, что этот! Да и Жоашен дю Белле[43], который давным-давно вот на этой самой улице копыта отбросил, наверняка был той же породы. Ах, мужчины! Мой нынешний воздыхатель, конечно, тот еще чудак, ведет себя словно какой-нибудь заговорщик, но по большому счету мне не на что жаловаться: он никогда не занудствует и доставляет мне удовольствие. Итак, пора приготовить любовное гнездышко для нашей сегодняшней встречи…»