Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня. - Иво Андрич

А рядом с ними Заяц. Он теперь ничего не боится; ему так мало нужно; он смотрит на них как на малолетних; усмехается их глупости и редко удостаивает их ответа. Когда ему становится совсем невмоготу, он перебирается через кухонное окно на «свою территорию».

Столько лет прожил он в этом доме униженный и угнетенный, и никогда ему в голову но приходило, что рядом существует этот дивный, прохладный уголок, отгороженный от городского шума и любопытных взглядов. Это его военное открытие. Отсюда яснее был виден упадок Maргитиной власти и собственное его освобождение, хотя их разделял всего какой-то метр пространства и еще — смелость и решимость для его преодоления.

Тут, вспоминая о своем небольшом подвиге. Заяц размышлял о мужестве и опасностях вообще. Видимо, идти навстречу опасности, даже искать ее, вступить с ней в битву — это и значит от нее освободиться. Открытая встреча с опасностью не так «опасна» — ибо, как это ни парадоксально, опасность одинаково безжалостно поражает и прячущихся от нее, и кидающихся ей навстречу. Риск один и тот же, разница состоит только в том, что подавившие в себе страх перед опасностью живут легче и красивее, поскольку они в душе уже преодолели ее и теперь могут жить, не замечая ее, а значит — быть свободными!

Но хотя преодоление страха в любых его проявлениях — занятие, достойное самой высокой похвалы и уважения, оно не всегда может увенчаться успехом, а зачастую и вовсе бесперспективно, ибо источников страха значительно больше, чем сил для его подавления, и нередко случается, что силы иссякли, а страх остался. Истинную и самую страшную опасность представляет собой не то, что нам на самом деле угрожает, а страх, гнездящийся в нас. Ведь чего только мы, люди, не боимся? Эпидемий, новых болезней и смертоносных изобретений, о которых читаем в газетах, полицейских репрессий, даже и тех, которые не имеют и не могут иметь к нам отношения, своих собственных ночных кошмаров, порожденных не столько действительностью, сколько нашими расстроенными нервами и вышедшим из-под контроля сознанием. Следовательно, страх надо убить в корне, уничтожить самую способность человека бояться, вырвать ее, как воспаленные гланды.

Все эти обрывочные и столь непривычные для него мысли с такой быстротой мелькали в сознании Зайца, что, сидя на краю своей террасы, он испытывал легкое головокружение от ужаса перед своим теперешним бесстрашием, быть может, представляющим новую опасность для такого маленького человека, как он. Эти мысли давили на него, как некий ощутимый груз, и он сгибался под ним, чувствуя свою слабость и немощь, но не отступал и не сдавался. Мысль, нашедшая опору в характере человека, делает его ничтожным или великим. По мере того как у Зайца убывал страх, личность его возвышалась.

V

Как некогда на Савском причале, жизнь, развертывающаяся перед его глазами, будила в нем мысли о настоящем и будущем и о том месте, которое надлежит занять в новом обществе обездоленным, так и здесь, на своей уединенной террасе, Заяц пытался проникнуть в смысл происходящего.

Вдали перед ним виднеется озаренный солнцем Земун, превращенный во «вражескую территорию» и отданный во власть усташей. Течет Сава, которую капитан Мика называл некогда «благородной рекой», теперь она разделяет два несчастных государства «сербов» и «хорватов» с их жалкими правителями, произросшими на почве ненависти, невежества и низости стараниями высших фашистских сил. Он провожает взглядом самолеты, пролетающие над его головой, и баржи, ползущие по реке на потребу врагу-оккупанту.

Заяц готов был предаваться этим своим размышлениям бесконечно, но, как обычно, от них его отвлекала Маргита — и мысли его получали новое направление. Из кухни до него доносился крикливый голос жены, она объяснялась с прислугой. Ох, уж эта Маргита и ее служанки! Вот где вовсю проявляется ее нрав, ненасытная и неистребимая потребность целого общественного слоя ей подобных господствовать и управлять, тиранить слабых и помыкать ими.

Годами наблюдая за обращением Маргиты со служанками, Заяц пытался иной раз вмешаться, но всегда отступал перед ее непобедимой пошлостью и низостью. Справедливости ради следует признать, что и среди служанок попадались нерадивые и вороватые, исчезавшие раньше срока вместе с жалованьем, взятым вперед. Но неизмеримо чаще встречались честные и работящие девушки, которые уже через несколько дней бежали из этого дома с его гнетущей атмосферой, скудной кормежкой и невыносимой хозяйкой, заставлявшей их гнуть спину за гроши.

А как же хорошо понимал Заяц, что значит зависеть от Маргиты и работать под ее надзором! С утра до поздней ночи донимала она девушек дотошной и мелочной слежкой, придираясь ко всякому пустяку; змеиным своим взглядом она старалась проникнуть в их душу и выведать, о чем думает девушка, с кем дружит, кого любит. Она вскрывала их письма, копалась в вещах, рылась в постелях. Она никогда не могла простить восемнадцатилетней девчонке желания прогуляться вечером со своим парнем, отказа есть позавчерашнюю капусту, смеха и песен, грусти, вышитой монограммы на дешевой блузке, намерения подлечить зубы и вообще каких бы то ни было стремлений, увлечений и достоинств; Маргиту раздражало хорошенькое личико прислуги, ее простые мечты, человеческая потребность в привязанности и любви и, наконец, часы, отпущенные ей на личную жизнь и неподвластные хозяйке.

Маргита могла бесконечно распространяться о том, какие это неблагодарные, ленивые, нечестные создания. Она хранила в памяти целую галерею служанок, сменившихся в их доме за два десятилетия. Некоторые из них запомнились ей навсегда.

Однажды к ним пришла маленькая смуглая и худенькая девушка из Срема. Когда на третий день она убирала в коридоре, а Маргита следовала за ней по пятам, тыкала ее носом в каждую соринку, застрявшую в щелях паркета, и донимала бесчисленными наставлениями, девушка не выдержала, вскинулась: не желает она больше служить в этом доме, пусть ей только заплатят, что положено. Маргита, но раздумывая долго, обозвала девушку подлой гадиной, а платить отказалась.

— Ладно, пусть я подлая. Но и вас тоже сразу видать, какая вы есть госпожа. Да не будь работы в целом свете, я бы все равно не стала служить такому аспиду. Уж лучше камни с голодухи глодать…

Маргита грозилась полицией, металась по коридору и осыпала ее бранью. Неизвестно, какое ругательство особенно больно задело девушку, но только она вдруг истерически вскрикнула и замахнулась на Маргиту щеткой. Маргита выскочила в кухню. А девушка отбросила в сторону щетку и, взяв себя в руки, сказала:

— Да вас не щеткой нужно, а из автомата. Таких, как вы, только так и проймешь. И проймут еще, не думайте. Проймут!

Девушка ушла, а Маргита тут же заявила на нее в полицию. Долгие годы потом, стоило ей только вспомнить об этом случае, — а вспоминала она его довольно часто, — как ее начинало трясти от бессильного бешенства, и, выпучив глаза, она не переставая твердила:

— Автоматом мне угрожала, мерзавка! Подумать только! Автоматом! А в полиции еще смеялись надо мной, когда я им об этом заявила! Как вам нравится?

Зайцу особенно запомнился другой случай. Однажды к ним явилась молодая женщина; не торгуясь, она сразу согласилась на условия Маргиты. Она была высокая и белокурая, с печальными глазами и держалась с большим достоинством. На следующее утро она приступила к работе, повязавшись широким черным фартуком. Весь день она молча сносила придирки Маргиты, а на ночь ушла домой, оставив у хозяев черный фартук, и больше не вернулась. Одного дня в этом доме достаточно ей было для того, чтобы бежать из него, как от чумы, безвозмездно отдав хозяйке день труда, а вдобавок к нему и свой фартук.

Маргита всем и каждому рассказывала об этом эпизоде, не подозревая, сколько в нем таится осуждения ей самой.

И так из года в год, от служанки к служанке.

Вот и сейчас она скандалит на кухне с очередной служанкой, работающей у них всего несколько дней, и грозит ей, что та может запросто угодить на принудительные работы; идет война, а с немцами шутки плохи.

Угрозы новые, а в остальном все то же, вот уже двадцать лет.

Эти мысли о жене, ее расплывшийся облик заслоняли от него весь мир, вытесняли из сознания все светлое. Ему казалось, что она всегда была такой. Деспотичная, брюзгливая, руки в постоянном движении: вечно она поправляет что-то на себе или возле себя. И каждое слово сопровождается резкой и вульгарной жестикуляцией. На лице выражение обиженной жертвы и хладнокровного убийцы. Хмурая и злобная мина не сходит с нее весь божий день, омрачая все вокруг; с такой же миной ложится она в постель, продолжая и во сне хранить угрюмую гримасу на лице, чтобы встретить с ней новый день. Вот оно, живое олицетворение того, что называют семейным счастьем! Жалобы Маргиты так вздорны, страдания так бессмысленны и мелки, что они не вызывают ни в ком ни сочувствия, ни понимания.