ЗЕРКАЛЬЩИК - Филипп Ванденберг

— Да бросьте! — неожиданно возразил Мейтенс. — Кто знает, здесь ли еще ваша дочь. А если вы тут сгорите или если вас убьют турки, вы ничем не поможете своему ребенку.

В глубине души Мельцер был согласен с медиком, но не изменил своего намерения не покидать город и сказал:

— Я знаю, я у вас в неоплатном долгу, но сейчас вернуть свой долг я не могу. Напишите долговое обязательство, и я подпишу его.

Мейтенс покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Мне доставило удовольствие сделать это, исключительно чтобы вызволить красивую девушку из сложной ситуации. — С этими словами он хлопнул ладонью по своему камзолу, который зазвенел, словно мешок, полный золота, и, смеясь, добавил: — Золото, слышите, зеркальщик, сотня дукатов из чистого золота!

Хотя его никто не спрашивал, Крестьен Мейтенс рассказал, что он продал лейб-медику несчастного императора Иоганна Палеолога, худого словно щепка и постоянно мучимого приступами беспамятства и зуда в мозгу, три бутылочки тайной микстуры, благодаря которой он, Крестьен Мейтенс, знаменит во всей Европе. И, видите ли, раствор, который, кроме всего прочего, содержит утреннюю мочу жеребой кобылы — остальные ингредиенты он не будет называть по ряду причин — помог повелителю уже на другой день. К вящей радости придворного медика и всего двора, император после нескольких недель душевной слабости во всеуслышание поинтересовался, где живет его заклятый враг, султан Мурат — в Индии или же в Китае. Эту любознательность приписали исключительно чудесной микстуре, а такие вещи, ухмыльнулся Мейтенс, приносят деньги. Сказав это, он снова заставил свой камзол зазвенеть и воскликнул:

— Спрашиваю последний раз, Мельцер! Вы идете или нет?

— Я остаюсь, — сказал зеркальщик.

Тесно прижавшись друг к другу, Эдита и сестры Али провели ночь у мерцающей свечи, в то время как Pea укладывала в тюк все самое необходимое. О сне нечего было и думать, ведь над высокими стенами свистели пушечные ядра турок. Али Камал, который был в семье вместо отца, рассказал, что у турок самые большие пушки в мире, достаточно точные, чтобы попасть в любую цель на земле, и такие мощные, что могут опрокинуть пирамиды. И что им ни в коем случае нельзя выходить из дому, пока он не вернется.

Али Камалу нужно было обеспечить места на судне для своей матери, четырех сестер и Эдиты, неважно куда, главное, подальше от этого города. То, что Константинополь рано или поздно окажется в руках турок, не сомневался никто. О времени, когда это должно случиться, спорили уже несколько лет, но сейчас каждый выстрел мог означать конец.

Юный египтянин скопил значительное состояние, которое теперь очень пригодилось в торгах с различными судовладельцами. И все же прямой путь — просто отправиться в гавань Элеутериос, сесть там на корабль и уплыть на юг — казался ему слишком опасным. Наводя справки, Али Камал узнал о человеке по имени Панайотис, который уже два года жил вне стен города и был в хороших отношениях с осаждающими город турками, поскольку выдал им подробности византийской защиты. Панайотис отрицал, что зарабатывает себе на жизнь, переправляя суда, — а насколько было известно, жил он неплохо. При этом, казалось, для него не составляло труда проникать через толстые стены и запертые ворота; Панайотис возникал то по одну сторону большой городской стены, то по другую, хотя ворота не открывались уже многие годы. Благодаря этому о нем шла слава, что он якобы заключил сделку с дьяволом.

Для пособника дьявола Панайотис был слишком совестлив, к тому же таким слухам Али Камал не верил. И поскольку он знал людей — в первую очередь тех, кому не стоило доверять, — египтянин заплатил греку два гульдена вперед за обещание отвезти его мать, четырех сестер и Эдиту на корабле, плывущем в Венецию, который стоял на якоре за гаванью.

Местом встречи для беглецов была кузница неподалеку от церкви Святой Екатерины. Храм вплотную прилегал к Большой стене. Али вручил своей матери, Pea, достаточно денег, чтобы она смогла встать на ноги в Венеции. Он сам, сказал Али, поедет следом, как только позволят дела.

Прощание не обошлось без слез, и когда тяжелые железные ворота за ними захлопнулись, Эдита вздрогнула так, словно ее ударили плетью. Pea жестом попыталась успокоить ее. Панайотис был мужчиной средних лет, с гордой осанкой, но такими резкими манерами, что его никак нельзя было назвать представительным. От его движений веяло холодом. Его угловатый подбородок и опущенные вниз уголки рта выдавали в нем решительного человека. Резким голосом Панайотис велел неукоснительно следовать его указаниям.

За выступом стены, в кузне, в полу был сделан люк. Оттуда в непроглядную темень вела лестница. Девятилетняя девочка расплакалась, ей было страшно. Pea обняла дочку, пытаясь успокоить. У Эдиты тоже было тревожно на душе.

Панайотис раздал фонари и первым стал спускаться по лестнице. Выбитая в скале лестница, по которой можно было идти, только согнувшись в три погибели, вела круто вниз, прямо к пещере. Воздух в пещеру попадал через узкое отверстие. Из отверстия доносился далекий грохот канонады турецких пушек. Тут дорога разветвлялась, и Панайотис выбрал путь налево.

У Эдиты было такое впечатление, будто они идут под землей вдоль Большой стены. Догадка оказалась верной — после того как они с трудом поднялись по каменной лестнице вверх, беглецы вылезли через маленький, едва различимый лаз в стене. Они были за стенами Константинополя.

Их проводник, за все время пути не произнесший ни единого слова, потушил фонари, затем свистнул с помощью пальцев, и тут же откуда-то раздался ответ. В слабом свете луны к ним приблизилась повозка, запряженная мулами.

— Садитесь! — велел грек.

Pea, дети и Эдита вскарабкались на повозку, и едва они устроились на скамьях, как Панайотис, не сказав ни слова, исчез в том же самом лазе, откуда они только что вышли.

Pea взяла Эдиту за руку, словно желая сказать: все будет хорошо. Она полностью доверяла своему сыну Али.

Сначала повозка неслась в стороне от укрепленной дороги, не издавая громких звуков, по сухим лугам, меж суковатых деревьев, затем слегка в гору Наконец беглецы свернули на полевую дорогу, которая в конце концов привела к морю. Перегруженная повозка опасно кренилась, потому что кучер, чтобы избежать лишнего шума, не использовал тормозной башмак. Они съехали в долину и остановились на ровном участке, откуда открывался вид на море. Там, в полумиле от повозки, в темноте притаился парусник.

Небо над городом сияло темно-красным и фиолетовым цветом, время от времени сверкали молнии, сопровождавшиеся ударами грома. Лодка переправляла беглецов к стоящему на якоре кораблю. Парусник, старая когга, был сильно погружен в воду. Насколько Эдита могла видеть в темноте, на борту теснились добрых две сотни человек.

Едва лодка подплыла к судну, навстречу прибывшим протянулось множество рук. Эдита ухватилась за толстую мужскую руку и подняла взгляд. Девушка застыла от ужаса. Она хотела закричать, но не смогла вымолвить ни слова. Мужчина, тянувший ее на борт, был медиком по имени Крестьен Мейтенс.

После трехдневного обстрела нападение турок, как и двадцать семь предыдущих, окончилось ничем, хотя разрушения от снарядов и ущерб от пожаров были теперь серьезнее, чем когда-либо прежде. Обессиленный император сказал, что окончание атаки — это победа его войск и результат выдающихся стратегических способностей африканского генерала конной армии Хамида Хармуди. Как и после всех прошлых нападений турок, Иоанн Палеолог объявил генеральную амнистию всем заключенным. К счастью, император не знал: героические усилия его войск заключались в том, что они вылили семь ведер смолы с северной стены, а подвиги генерала — в спасении шестидесяти лошадей из конюшен. Ни то ни другое не послужило обороне Византии: солдаты избавились от смолы, думая, что это испортившийся мед, а лошадям пришлось сменить конюшню, потому что несколько дней назад в распоряжение города поступили шестьдесят молочных коров с острова Эвбеи.

Война, которая уже вошла у византийцев в привычку и скрашивала серые будни (главное, чтобы в тебя самого не попало турецкое ядро), до смерти перепугала Михеля Мельцера. Зеркальщик боялся не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь Эдиты. Неизвестность и тревога о судьбе дочери оставили свой след на его внешности, и даже глаза Мельцера, которые обычно хитро поблескивали, теперь казались такими грустными, что он сам испугался, поглядев в зеркало, которое привез с собой.

К счастью, Мельцер захватил одно из тех выпуклых зеркал, что делали людей, смотревшихся в них, упитанными и здоровыми, как после семи урожайных лет — иллюзия, конечно, но в тяжелые времена человек живет иллюзиями. Поэтому зеркальщик некоторое время разглядывал себя в зеркале, затем выключил свет и уснул.