Страна Прометея - Константин Александрович Чхеидзе

же касается педагогических его способностей, то они были невелики. В течение почти полугода его ученики-ногайцы едва-едва читали по складам. Неуспехи сыновей как будто радовали родителя: ему казалось, что неуспехи эти освобождают его от обязанности делать из них «офицеров» и «инженеров».

В самом деле, Там-Булат и Батыр-Бек учиться грамоте не хотели, им приятнее было гонять табуны по степи или помогать отцу в его коммерческих предприятиях.

Отец был против излишеств науки, так как ему никогда не приходилось видеть существенную пользу от образования. А терять время и деньги на «детские забавы» он не хотел. Учитель-студент отнюдь не являлся типом служителя чистого знания. Он, по-видимому, только потому занимался (да и то время от времени) с ногайчатами, что это было ново и оригинально.

Наконец, я, которого пригласили на роль контролера, имел десять лет от роду, вовсе не годился в защитники образования.

Таким-то образом случилось, что, когда мои друзья выучились кое-как читать и писать (считали они отлично, что у них от отца было), – студент-оригинал получил расчет.

Вскоре после того, как студент получил расчет, я уехал в школу, на юг России. С семьей Алхасовых расстались очень дружелюбно, но не переписывались (все мы плохо умели писать), да почти уже и не встречались в жизни. В следующих приездах в Моздок приходилось встречаться c другими людьми, или лучше сказать – другими мальчиками и юношами и о некоторых из них стоит рассказать…

Передо мной встают две фигуры: Кузьма Б. и Никита К. Оба они, что называется, «вышли из народа», отец одного из них был крестьянином, а другой – был сиротой. Он имел только одного родственника – полицейского стражника, человека простого и довольно грубого. Кузьма, подобно Ломоносову, прибыл в наш город пешком: удрал с хутора, где жила его семья.

Отец не хотел давать ему образование, считая, что это ни к чему доброму не ведущее баловство. Сам трудолюбивый, хотя и не очень удачливый крестьянин, он хотел, чтобы его сын шел по той же верной и честной (как он говорил) дороге.

Но Кузьма каким-то непостижимым образом научился читать, и чтение до такой степени увлекло его, что в одну дождливую осень он сбежал со двора и пешком пришел в город. Здесь у него были родственники, люди очень бедные. Для них было бы непосильной тяжестью содержать лишний рот, да еще ученика – ведь ученику нужны и тетради, и книги, и форма. Насколько я знаю, отец Кузьмы смилостивился и на первое время помог сыну.

Однако уже с третьего класса (Кузьма сначала учился в городской школе, а потом перешел в реальное училище), он сам содержал себя уроками и… работой. Учебное время года он проводил в городе, причем учился сам, репетировал, подготовлял к переэкзаменовкам, писал всякого рода сочинения. А летом – отец требовал Кузьму к себе на хутор. Надо сказать, что и отец и сын были просто влюблены в землю. Это довольно редкий случай у инородцев Северного Кавказа. Оба они, осетины-христиане, верили в тысячи примет, связанных с «религией земли». И право, их скорее можно было бы принять за язычников, поклоняющихся «матери сырой земле», нежели христианскому Богу.

Кузьма работал у отца в качестве наемного рабочего. Отец аккуратно выплачивал ему заработанные деньги, не больше и не меньше. Он рассматривал Кузьму как самостоятельного человека, отвечающего за свои поступки.

Мать Кузьмы старалась сгладить создавшиеся таким образом отношения. Но это не удавалось, и не удавалось по вине Кузьмы. Он вошел в роль взрослого человека и не желал уступать никому, даже отцу и матери.

В классе пятом-шестом Кузьма на многие годы обогнал в развитии своих сверстников. К этому времени он считался одним из лучших педагогов в Моздоке. Преподавательская работа у него не переводилась. Странно и приятно было видеть шестнадцати-, семнадцатилетнего юношу, твердо и уверенно стоявшего в жизни, как говорится, на своих ногах. У него была квартира из одной комнаты, необыкновенно чистой и какой-то пахучей. Пахла она чистотой, прилежанием, порядком… я не знаю, чем еще, но бывать в этой комнате составляло истинную радость. В одном углу стояла кровать, очень бедная; в другом – этажерка с книгами. Каждую из этих книг Кузьма подолгу облюбовывал, месяцами собирал деньги, чтобы купить. Потом откладывались пятаки и копейки на переплет… Все книги были однообразно переплетены, стояли чинно, завешанные кисейной занавеской… Кузьма имел и убеждения: он был толстовцем, но с одной значительной поправкой: он считал необходимым противиться злу. В этом пункте он не разделял взглядов яснополянского графа.

Мы, его младшие и старшие друзья, плохо разбирались в учениях Толстого. Да и объяснения самого Кузьмы проходили как-то мимо ушей. Но мы несомненно гордились тем, что вот, дескать, какой у нас образованный друг! Мы особенно гордились тем еще, что Кузьма был чистокровный кавказец, а учился лучше всех и знал (как мы были уверены) больше всех…

Другой из упомянутых мною друзей, Никита К., собственно говоря, не может быть назван другом. И это потому, что был он необыкновенно гордым, замкнутым и нелюдимым человеком… Он имел врагов, поклонников и знакомых. А друзей, настоящих друзей, не имел…

Никите было в то время (1912–1914 гг.) лет двадцать с небольшим. Он учился когда-то и в реальном училище, и в семинарии, и еще где-то. Но ни одно учебное заведение не закончил. Он был чуть пониже среднего роста, но казался маленьким, во-первых, потому, что имел на спине небольшой горб (который его отнюдь не уродовал), и, во-вторых, потому, что голова его, увенчанная страшнейшей шевелюрой, как-то непропорционально много забирала внимания и уменьшала всю остальную фигуру. Несмотря на горб, Никита ходил с гордо закинутой головой. У него был, между прочим, какой-то поистине чайльд-гарольдовский черный плащ, который он очень ценил и одевал в исключительных случаях. Плащ этот придавал мрачный зловещий оттенок всему облику Никиты, и без того не слишком располагающему к себе. Но именно такой-то эффект и был нужен ему… Никите казалось, что он – «печальный демон, дух изгнанья»; что он тот, «кого никто не любит и все живущее клянет»… Одним словом, он был в духе Байрона и Лермонтова. Байрон, Лермонтов и Шекспир были любимыми авторами Никиты.

В высшей степени досадно, что не сохранились у меня записи впечатлений от его поэм, мистерий и трагедий. Кроме того, я не могу себе простить, что по неразумению своему недостаточно внимательно присматривался в свое время к этому удивительнейшему человеку. Сейчас, когда в памяти моей накопилась не одна сотня встреченных в жизни лиц, из коих