Политические партии Англии. Исторические очерки - Коллектив авторов

По определению современного историка Дж. де Грута, «роялизм – это свободная ассоциация тех, кто поддерживал короля, осуждал его врагов и кто был, в первую очередь и прежде всего, монархистами». Однако такое определение вызывает сомнение, если речь не об Англии. Члены шотландского Кирка или Ирландской конфедерации были монархистами, но они не горели желанием преданно служить ни Карлу I, ни Карлу II. Определение Дж. Мак Эллигота и Д. Смита гласит: роялист – тот, кто идентифицирует себя так, и принят в этом качестве другими роялистами. Всех роялистов объединяло желание восстановить королевскую власть на условиях, предлагаемых королем, или максимально выгодных для него. Шотландские ковенанторы или ирландские католики поддерживали институт монархии и признавали Карла II королем, но это не значит, что они были роялистами[115].

В дореволюционной историографии достаточно общий и поверхностный взгляд на роялизм эпохи Английской революции представил А. Н. Савин. У советских историков роялисты как «контрреволюционный» лагерь по понятным причинам не привлекали специального внимания, они были целиком сосредоточены на проблематике революции как таковой, на парламентских и демократических движениях. Особого внимания заслуживает книга Б. Ф. Поршнева[116]. Главный тезис маститого историка-марксиста в том, что в эпоху Фронды ее демократический тренд в большой мере вытекал из левеллеровских тенденций Английской революции: достаточно вспомнить, что принадлежавший к группировке уравнителей полковник Сексби был, видимо, негласным представителем Кромвеля в Бордо, центре демократической Фронды. В этой связи Поршнев затронул политику кардинала Мазарини по отношению к английским эмигрантам. «Боком» тема роялистской эмиграции возникала в публикациях об англо-русских отношениях, например, в статьях 3. И. Рогинского о миссии лорда Колпепера в Москву[117].

Однако и в зарубежной историографии обращение к истории английского роялизма – относительно новый феномен. Всего несколько лет назад английский историк писал: «Роялисты остаются одной из немногих групп в гражданской войне, о которой публика знает только то, что они составляли половину в паре «круглоголовые – кавалеры». Но и среди историков «королевская партия» не в моде, а роялистская политика, особенно если речь идет о социальных верхах, еще в большей степени»[118]. Ранним исключением была книга Д. Андердауна о роялистском подполье в Англии в годы республики и протектората[119]. В другой работе этот историк в духе новых подходов, формировавшихся в историографии в последней четверти прошедшего века, обратился к теме политической культуры накануне и во время революции, уделив некоторое внимание роялистской культуре [120]. Другим пионером в изучении роялизма стал историк Р. Хаттон, опубликовавший в 1982 г. книгу «Военные усилия роялистов 1642–1646». Ее характеризует локалистский подход, на основе которого автор утверждал: роялистская партия сложилась не ранее июня 1642 г., поскольку до этого в графствах, несмотря на наличие враждебных группировок в пользу той или другой стороны, преобладали нейтралистские настроения даже у тех, кто позднее твердо стал на королевскую сторону. Только в Херфордшире роялисты добились подписания местным джентри петиции в поддержку Карла I. И только в Уэльсе король нашел практически полную поддержку[121]. Исследования, посвященные локальным аспектам подготовки к гражданской войне, демонстрируют более сложную картину, чем та, которая привычна по трудам либеральных или марксистских историков: «Одна половина страны стояла за короля, другая – за парламент. Но если мы примем во внимание населенность, зажиточность роялистских и парламентских графств, то увидим, что перевес был на стороне парламента. За парламент стояли юг и восток, за короля – север и запад»[122]. В другой известной книге Хаттон коснулся истории роялизма при изучении причин реставрации Стюартов в 1660 г.[123] В ней он аргументировал точку зрения, будто усилия эмигрантов-роялистов были в целом малоэффективны, а к реставрации привел ход событий в самой Англии после смерти Оливера Кромвеля в сентябре 1658 г. Тема военного опыта обеих сражавшихся сторон представлена в монографии американского историка Ч. Карлтона[124]. Конечно, сведения о кавалерах содержались в многочисленных трудах о гражданской войне, о Карле I, Карле II и других деятелях контрреволюционного лагеря, например, Э. Хайде, но задача анализа роялизма как общественного явления в них не ставилась.

По моему мнению, главной историографической предпосылкой «поворота к роялизму» явился огромный эффект, произведенный британскими историками ревизионистского направления (их фактическим лидером был Конрад Рассел), пересмотревших методологию и основные подходы к истории Англии XVII в. Представители новейшего поколения историков обратили внимание на внутреннюю структуру роялистской партии, показав ограниченность прежних упрощенных представлений о существовании фракций ультрароялистов и «умеренных»[125]. Ряд публикаций, имеющих отношение к роялизму, связан с темой исторической памяти.

В те месяцы 1642 г., когда обе стороны собирали своих приверженцев, одним из способов для этого становится пропаганда, цель которой состояла в том, чтобы создать и закрепить негативный образ врага. Главным инструментом пропаганды является насаждение стереотипов, которые определяются Д. Андердауном как «культурные конструкции, в краткой публичной форме выражающие негативные характеристики оппонентов и обязательно являющиеся продуктом глубоких политических различий. Создавая ауру собственной моральной исключительности и представляя собой символическое выражение фундаментально отличных идеологий и моральных кодов, они интенсифицируют прежние расхождения и сплачивают групповые идентичности» [126].

На первый взгляд, идеологически позиция роялистов имела преимущества: им было легче обосновать действия круглоголовых как измену и мятеж. Кроме того, они постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда подчеркивала низкое происхождение тех, кто присоединился к парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат главнокомандующий граф Эссекс и его заместитель граф Манчестер. В проповеди духовника принца Уэльского, обращенной к военным, говорилось: «Истинный кавалер – дитя чести, джентльмен хорошего происхождения и воспитания, любящий короля по совести, имеющий, в отличие от других, ясное выражение лица и смелый взгляд благодаря своему верному сердцу»[127]. Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 г. баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в кампании в Хунслоу Хит»[128]. Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка»[129]. Пропаганда конструировала в общественном сознании, как отмечал Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Как отметил Д. Андердаун, «оба враждебных стереотипа: хвастливого, тираничного, папистского, грабящего кавалера и лицемерного, богобоязненного, гибельного для социального порядка круглоголового оставались главным элементом пропагандистского рациона на протяжении всей войны»[130].

Олицетворением кавалера слывет принц Руперт, который был племянником Карла I, сыном его сестры Елизаветы и курфюрста Пфальцского Фридриха. Несмотря на молодость (в Англию он приехал в возрасте 23 лет), Руперт имел военный опыт, накопленный в войне против Империи и пригодившийся роялистам. Обеспечивший им первые военные успехи, он вызывал ненависть, как у круглоголовых, так и у части королевской партии. Молва приписывала ему колдовские способности, а о его любимой собаке, убитом в 1644 г. пуделе Бой, с которым он никогда не расставался, говорили, что это фамильяр, дух зла. Имя Руперта с намеком на его колдовские способности упоминалось, когда незадолго до битвы при Незби началась очередная охота на ведьм в Восточной Англии[131]. Кларендон давал, разумеется, без намеков такого рода негативную оценку Руперту: «Нелегкий характер принца, отсутствие опыта, приобретаемого при дворах, сделало его неспособным взаимодействовать с лордами, которые, в свою очередь, не были расположены к взаимодействию с ним. В то же время некоторые кавалерийские офицеры рассчитывали, что с влиянием принца вырастет и их влияние, мечтая, чтобы никто, кроме него, не пользовался у короля доверием. Итак, война едва началась, но в армии уже возникла фракция, на появление которой мудрые люди смотрели, как на зловещее предзнаменование; неудобства, проистекавшие из этого, в самом скором времени принесли королю великие несчастья»[132]. Отношение Хайда к Руперту трудно назвать иначе, как предвзятым, и оно свидетельствует о глубоких разногласиях среди роялистов, о которых речь идет ниже.