Последний обоз - Анна Соло

Эдак мы и сами могём.

— И что, вовсе нет ничего ближе?

Добрыня хитро покосился на неё и ответил:

— Есть, как не быть. Тут рядышком ведьма живёт, тётка Ёлка. Она лечит справно, и к тому ж с этлами в ладах. Вот только чтоб к ней попасть, придётся с сойти Тропы и заворотить в Истоки.

Торвин помрачнела, насупилась, поёрзала в седле. Потом вздохнула и спросила с подозрением:

— Но туда-то хоть не пол дня идти?

— Не-не, — сразу оживился Добрыня, — Что ты, Лебёдушка! Совсем недалёко будет: по стёжке к Истову Хребту, потом ещё малость вдоль Малиновых Звонов, а от них Свитовой тропой — и прямиком к Еловой горке. А уж обратно можно будет чуток прорубиться мимо Яблочной горки и снова выскочить на Тропу возле Оленегорского торжка. Что скажешь?

Торвин со вздохом расстегнула седельную сумку, достала карту. "Вот ведь коза упёртая, — зло подумал Добрыня, — Ничего на веру не берёт. А могла бы и просто послушать совета старика." Торвин же, повозив так и эдак пальцем по пергаменту, строго сказала:

— Темнишь, Добрыня. Белозорье вижу, вот оно. А вот твой путь: Истов Хребет, Малиновые Звоны… А дальше — ничего. Никаких горок, ни еловых, ни яблочных. Как это понимать?

Добрыня с бесконечно терпеливым видом слез с облучка и принялся чертить палкой в пыли:

— Глянь сюда. Это будет Ночь-река, это — Ограда, это — Торговая тропа, а вот здесь — Светлая Марь. На Мари и впрямь никто из людей не живёт, потому как там болото, змеелюдья вотчина. Но между ней и Долом, вот сюда вот, выходит охвостье Истова Хребта. На нём стоит парочка хуторов, совсем маленьких, на княжьих картах такие не значатся. Вот здесь — Замошье. Оно от Ограды недалеко, но через самую топь, человеку её не перейти. Дальше, поближе к Тропе, становится посуше и повыше. Там стоит Подкоряжье, а за ним и Яблочная горка. А Оленья горка — с ней вровень, только по другую сторону от Торговой тропы.

— А Еловая горка где?

Добрыня со вздохом развёл руками.

— Еловая горка — хутор потаённый, его как ни нарисуй — всё соврёшь.

— Как же ты тогда собираешься на неё выйти?

— Для тех, кому действительно надо, проход на Еловую горку открывается сам.

Торвин ещё раз заглянула в свою карту, внимательно сверила её с тем, что Добрыня изобразил в пыли, и пробормотала себе под нос:

— Не нравится мне всё это, ох как не нравится… Впрочем, — добавила она уже в полный голос, чтобы слышали все, — если ты не ошибся в расстояниях, мы ещё можем успеть к ночи выйти на Оленегорский торжок. Поднимаемся, уважаемые, пора двигаться дальше!

По стёжке шли пешком, привязав лошадей сзади к возку. Торвин впереди подчищала тропу. Вокруг был уже не светлый лес Занорья, прозрачный даже в самых густых кустах, а настоящие заросли, глубинный Торм. Густой ивняк, камыши выше головы, рощицы бамбука — полосы сверху вниз без конца, без единого просвета. И — стада зубаток. До подъёма на Истов Хребет Нарок убил десятка три этих тварюг и совершенно перестал их бояться. Зубатки не отличались умом, они просто кидались на идущее мимо них мясо, не скрываясь и не пытаясь защитить себя. Сложность представляло только то, что на бронированном зубаточьем теле были лишь два уязвимых места: глотка да задница. Чтобы попасть в одно из них, приходилось поворачиваться как можно шустрее.

В двух местах стёжку пересекали толстые стволы поваленных деревьев. Добрыня с Вольником наводили через них гати: рубили молодой подрост, складывали слоями крест-накрест, и наконец, почти что на собственных руках перетаскивали по ним возок на другую сторону.

На ходу Вольник и девушки затеяли петь, и ни Добрыня, ни Торвин не стали их одёргивать.

— Стали листья облетати,

Посушила их жара.

Я ждала тебя у гати,

Что ж ты не пришёл вчера? — завела Омела, а Тиша подтянула ей вторым голосом. И Вольник откликнулся:

— Моя птичка голосиста,

Оттого я не пришёл:

Сапоги надел нечисты,

Зипунишка не нашёл.

— Коль любить — к чему стесняться?

Прибежишь и босиком.

Отчего же повидаться

Не пришёл ты вечерком?

— Ах, моя зазноба сладка!

На охоту я ходил,

А потом вздремнул с устатка,

И никто не разбудил.

— Бьётся бедное сердечко,

Как рябинка на ветру.

Что ж ты, милый, на крылечко

Не явился поутру?

— По утру, моя пригожа,

Не пустил меня отец.

Всё бранил: ленива рожа,

Лишь гулять ты молодец…

Слова они, похоже, сочиняли на ходу, обыгрывая разговор девушки и её неверного возлюбленного, который каждый раз находит смешные и глупые объяснения, почему он не пришёл на свидание. Слушая их, Нарок сперва забавлялся шуточной беседой, а потом вдруг подумал, что сам ничуть не лучше парня из песни. Начиная с прошлого утра он ни разу даже не вспомнил о своей Ханечке! Ещё позавчера полагал, что по уши влюблён в неё, а сейчас совсем о ней забыл. Нет, конечно, Нарок помнил её улыбчивое личико, стройную фигурку, кудряшки возле ушей, но почему-то ему уже не было грустно из-за отменившегося свидания, и мысль о том, что Ханечка, скорее всего, в тот же вечер нашла ему замену, больше не нагоняла тоску. Чем думать обо всём этом, куда интереснее было смотреть на Омелу, слушать её чистый, сильный голос и угадывать очертания её гибкого тела под бесформенным рогожным запоном. Да и вообще, Нарок вдруг понял, что незаметно втянулся в кочевое житьё, привык к дороге, звукам и запахам леса, и уже с трудом может вспомнить, как он жил и что делал до этой поездки. Торм поймал его душу, и возвращение в крепостицу перестало быть таким уж желанным.

До Истова Хребта им иногда попадались на пути люди. Раз на стёжку из зарослей вылез ходок — угрюмый, пожилой, в бурой рогоже. Он заранее шёл шумно, постукивал по земле ногами и насвистывал, показывая тем самым, что не таится и не замышляет зла. Узнав, что через Истоки едет торговый возок, охотник отыскал его, чтобы обменять лисьи шкурки на наконечники для стрел. Позже встретили целую компанию парней и девушек. Эти громко пели, возвращаясь домой с реки, и Торвин остановила обоз, чтобы пропустить их на перекрестье стёжек, а Вольник и Омела с Тишей звонко подхватили их напев. По всему выходило, что молчком по лесу идёт только тать, доброго же человека всегда слышно издалека.

Лесные люди не казались больше Нароку дикими и неприветливыми, в их простой жизни чувствовалась своя правда и потаённая красота.