Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

имя же патриотизма теперь готовятся русские с французами воевать против немцев… Но не только войны, – во имя патриотизма русские душат поляков и немцы славян…

В другой статье, «Патриотизм или мир», Толстой выразился еще определеннее:

Для того, чтобы не было войны… нужно уничтожить то, что производит войну. Производит же войну желание исключительного блага своему народу, то что называется патриотизмом. А потому для того, чтобы уничтожить войну, надо уничтожить патриотизм, а чтобы уничтожить патриотизм, надо прежде всего убедиться, что он зло.

На рубеже XIX–XX веков научно-гуманитарная мысль переживала определенный кризис, и выходом из него считалось обращение к естественно-научным методам исследования. Это сказалось и на изучении феномена патриотизма: от рассмотрения патриотизма как эмоции ученые перешли к его анализу в качестве биологического инстинкта, нередко прибегая к услугам социал-дарвинизма, евгеники и даже расизма. Британский биолог Х. Спурел считал, что «корни патриотизма следует, по-видимому, искать в том числе в животном инстинкте, простейшим проявлением которого является забота животного о своей самке и о своих детенышах»[76].

При этом окончательное оформление патриотического инстинкта, по мнению британского ученого, наступало тогда, когда он сливался с «чувством расы»: «Патриотизм приобретает полную силу только после того… когда защита общества означает в то же время и защиту расы». Рассуждая об отношении патриота к представителям чужой нации или расы, Спурел весьма своеобразно опровергал позицию тех исследователей патриотизма, которые усматривали в нем источник негативных эмоций к «другому»: «Патриотизм вовсе не предполагает зависть, неприязнь, презрение или заносчивость по отношению к другим нациям; он просто не считается с интересами других наций». С «естественно-научных» позиций автор также подходил и к проблеме войн, считая их, в отличие от Толстого, не следствием национальной вражды, подогреваемой патриотизмом, а интерпретируя их в контексте мальтузианской теории: как естественной борьбы за ресурсы в условиях роста народонаселения. Однако определение патриотизма как естественного биологического инстинкта ставило вопрос о том, почему многие граждане оказываются ему неподвластными. Биолог давал ответ и на этот вопрос. Он считал, что люди, которым не свойствен патриотизм, являются либо умственными дегенератами, либо «пере-цивилизованными» (утратившими чувство кровного родства под влиянием цивилизационных благ).

Несмотря на очевидные недостатки биологического подхода к теме патриотизма, изучение таковых оснований этого феномена способствует лучшему пониманию его природы. В основе патриотизма как инстинкта лежит чувство эмпатии, альтруизма, которые определяют взаимопомощь индивидов. Однако как только патриотизм начинает развиваться от противного, через противопоставление «чужому», эмпатия, альтруизм и филантропия сменяются психопатией и мизантропией. В этом плане любопытны высокомерные отзывы Спурела о пацифистах, которых он считал аномалией и потешался над ними, утверждая, что «они с таким неумеренным восторгом относятся ко всяким движениям, носящим гуманный характер, что подчас становятся даже смешными». Тем самым дискуссия государственников-милитаристов с гуманистами-пацифистами начинает казаться спором психопатов с эмпатами.

Следует заметить, что понятие расы известно еще со времен Античности, а в эпоху Просвещения появляются трактаты об особенностях рас, наиболее известным из которых стала «Система природы» К. Линнея, в которой ученый выделил четыре человеческих расы (американцы, европейцы, азиаты и африканцы), соотнеся каждую из них с определенным характером (холерики, сангвиники, меланхолики и флегматики соответственно). В середине XIX века французский писатель-романист Ж. А. де Гобино разработал расовую теорию, основанную на интеллектуальном и физическом превосходстве белой, «арийской» расы над черной и желтой. При этом Гобино писал о вырождении европейской расы, что было критически воспринято некоторыми германскими интеллектуалами, надеявшимися с помощью социального дарвинизма, расизма и евгеники найти практические рекомендации по «спасению» «арийцев». В книге эмигрировавшего в Германию английского ученого Х. Чемберлена «Основы XIX века» (1899) расовая борьба была выведена на уровень цивилизационного противостояния, в котором германской расе отводилась центральная мессианская роль. «Успехи» Германии в пропаганде расовых теорий не удивительны: они явились следствием завершения процесса объединения немецких земель, появления Германской империи и нового витка развития национального сознания. Показательно, что Вильгельм II высоко оценил монографию Чемберлена. Тем самым расовая теория стала естественным следствием развития национального патриотизма в условиях кризиса гуманитарной науки.

На рубеже XIX–XX веков расовая теория была принята как оружие интеллектуальной войны национал-патриотами разных стран, но в российской интеллектуальной среде она не получила распространения. Российские национальные патриоты размышлению о расовой борьбе предпочитали цивилизационный подход. Фундаментом цивилизационной теории о существовании единой славянской расы-цивилизации стал панславизм, разбавленный русским мессианизмом. Показательно, что А. Н. Пыпин, рассуждая об объединении всех славянских народов как «идеале национальных патриотов», сравнивал это «философско-историческое построение» с западноевропейскими концепциями о единой арийской расе[77]. Хотя идеи славянского объединения встречаются еще в XVI–XVII веках, как течение оно оформляется после наполеоновских войн, когда хорваты, чехи, словаки, сербы и другие народы начали выступать за свою независимость. Причем условно можно выделить три концепции политического объединения славян: создание нового объединенного государства, объединение под началом Польши и объединение под властью России. Среди российской патриотической общественности встречались сторонники первого и третьего вариантов. Однако, помимо политического вопроса, слабостью панславизма являлись различия в религии, степени развитости институтов гражданского общества у разных представителей восточных, южных и западных славян. Пыпин, благосклонно относившийся к панславистской идее в целом, высказывал скепсис относительно возможности реализации этой мечты в ближайшем будущем, так как это предполагало нехарактерную для российских властей терпимость по ряду вопросов.

Панславизм казался фундаментом объединения различных патриотических сил российского общества, так как находил поддержку среди представителей разных политических групп. Так, эти идеи были близки революционерам А. И. Герцену и М. А. Бакунину, консерватору М. П. Погодину, славянофилам А. С. Хомякову, И. В. Киреевскому, почвеннику Н. Н. Страхову и др. Ф. И. Тютчев предлагал свою панславистскую концепцию, исходившую из того, что Россия в большей степени христианская империя, чем славянская. Вместо понятия «славянский мир» Тютчев использовал «русское царство» («русский мир»), что позволяло ему намного смелее мечтать о раздвижении территориальных границ России, чем осмеливались иные панслависты. В стихотворении «Русская география» (1848) он писал:

…Семь внутренних морей и семь великих рек…

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…

Вот царство русское… и не прейдет вовек…

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

Рассуждая в неоконченном трактате «Россия и Запад» о Вселенской монархии, Тютчев предсказывал, что Россия поглотит Германию, Австрию и затем Италию, объединив христианские церкви, в чем он усматривал миссию России. Идея мессианской роли России предполагала неизбежность столкновения «русского мира» с «коллективным Западом». Вероятно, обстоятельнее других на основе собственной цивилизационной теории о культурно-исторических типах это выразил Н. Я. Данилевский. Причем в его книге «Россия и Европа» (1869) проявился характерный эмоционально-патриотический дрейф от чувства обиды