Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Он же старик!

Представилось: дряхлый калека Алкей, сипя и чихая, ложится на нее. Да она глотку перегрызет муженьку! Вторую ногу сломает! Тиринф горькими слезами умоется, если их мерзкий басилеишка хоть пальцем коснется дочери Крыла Народа…

– У него есть сын. Амфитрион молод и хорош собой.

– Ты сошел с ума, отец!

Судя по Комето, она, услышав о сыне, готова была без раздумий согласиться на хромого старца. Девушка раскраснелась, в глазах плясали гневные зарницы. Пальцы сжимались и разжимались, будто искали рукоять ножа.

– Он убил Леода! Он убил Ктесиппа! Тримед, Элпенор – он убил их всех! Ты сам рассказывал мне – он бился над телами Трезена с Аэтием, и прикончил всех наших…

Тримед учил ее метать дротики. Ктесипп брал ее на ладью, давая подержаться за кормило. Леод подарил ей белого ослика. Теперь они мертвы, а Комето станет добычей их убийцы.

– Я бы гордился таким супругом, – пожал плечами отец.

Волна откатилась, и вот – Птерелая больше нет на террасе.

Он убил Леода, подумала Комето. Этот Амфитрион… Он убил Тримеда. Элпенора он тоже убил. И многих, многих. Один против всех. Он убивал, как отец. Гнев телебоев тонул в его ярости, как щепка в штормовой пучине. Над морем клубилась мгла, и в темной кипени девушка видела сына хромого Алкея.

Великолепного убийцу.

Мужа, которым она будет гордиться.

Эписодий второй

Любая страсть похожа на лихорадку, и, подобно воспалившейся ране, особо опасны те болезни души, что сопровождаются смятением. Один считает, что в основе всего суть атомы и пустота? Мнение, конечно, ошибочное, однако ни страданий, ни волнений, ни горестей оно за собою не влечет.

Плутарх Херонейский, «О суеверии»1

Дорога на Тиринф решила проявить норов. Скакала горной козой, выворачиваясь из‑под колес, петляла лисой‑беглянкой, пыталась завести в Лернейское болото, в скальный лабиринт – а еще лучше, оборваться в пропасть, чтобы с высоты расхохотаться эхом вслед неудачнику. Гея‑Земля и Уран‑Небо ополчились против человека, гнавшего колесницу из Микен в Тиринф. Но Амфитрион, как в детстве, закусывал губу, да крепче сжимал вожжи, вынуждая храпящих лошадей идти рысью, не срываясь в бешеный галоп. Вспоминая, как правил его дед Персей, молодой человек срастался с колесницей в единое целое – многоглавого кентавра.

– Хаа‑ай, гроза над морем, хаа‑ай, бушует Тартар…

В свинцовом небе хмурились тучи – брови Громовержца. Ветвистая молния ударила за холмами. На миг все озарилось мертвенным, иссиня‑белым светом. Прадед‑Олимпиец предупреждал дерзкого потомка: остановись! поверни обратно! Раскат грома напугал коней. Твердая рука возницы смирила животных и вновь послала вперед – правнук не внял предостережению. Амфитрион спешил к отцу, и не было в мире силы, способной остановить его.

– Хаа‑ай, Тифон стоглавый, Зевс‑Кронид язвит дракона…

Дедова песня помогла. Кони пошли ровнее, и даже горизонт посветлел. Ворота крепости распахнулись перед упрямцем. Караульные салютовали Амфитриону копьями. Ликующей песней звучал грохот колес по камням, знакомым с детства. Он ворвался в покои отца, как был – в запыленном плаще, с темными разводами на лице, пропахший грозой и конским потом.

– Отец!

Лекарь, сморщенный, как прошлогодняя смоква, шарахнулся прочь. Алкей на ложе повернул голову. Могучее тело басилея скрывалось под льняным покрывалом. Чудилось: там – мраморная статуя. Живой, по недосмотру Медузы Горгоны, осталась лишь отцовская голова. Алкей сурово смотрел мимо сына, куда‑то за спину – так раньше делал покойный дед.

Амфитриону захотелось обернуться.

– Зачем приехал?

– Узнал, что тебя ранили…

– Ты лекарь? Наемная плакальщица?

– Я волновался за тебя!

– Ты воин, или баба заполошная?! Раненых не видел?

– Сердишься на меня, отец?

– Ты говоришь, как мальчишка, – Алкей отвернулся. – Ты и есть мальчишка.

В груди Амфитриона закипала обида, мешаясь со стыдом. Ну да, он виноват. Он надерзил отцу перед расставанием. Его не оказалось рядом, когда он был нужен. Отец ранен, но это не дает тиринфскому басилею права… В смятении чувств молодой человек уже хотел выбежать вон, когда Алкей задал вопрос:

– Ты видел Пелопидов? Чем они дышат?

– Я не успел…

– И ты осмелился вернуться? Даймон тебя забери! Небось, чужую землю бодрей защищал! За долю‑то в добыче! А дом родной хоть сгори в огне… Кто вызвался узнать все о Пелопидах? Кто корчит из себя героя? Кто голым по микенскому дворцу скачет?!

Лицо Алкея стало иссиня‑багровым, будто сплошной кровоподтек. Речь превратилась в невнятицу, в хриплый рык. Басилей повел широкими плечами, сбрасывая покрывало, и начал подниматься с неотвратимостью штормовой волны. Мощный торс Персеида защищал панцирь, похожий на черепаший – доспех намертво врос в тело. К дерзкому сыну протянулись две волосатые ручищи, сгребли в охапку…

– Амфитрион!

Он вывернулся, отпрыгнул прочь. Зашарил в поисках меча…

– Амфитрион! Очнись! Это я…

Взор прояснился. В углу, закрываясь бронзовым треножником, трясся Гий, друг детства. К счастью, светильник горел на другом треножнике, иначе не миновать пожара. Я в Микенах, вспомнил Амфитрион. Во дворце дяди. Бурная ночь, похоже, длилась. Ну да, из мегарона он вернулся в свою комнату, долго ворочался на ложе, убеждая себя: с утра надо ехать к отцу. Пелопиды никуда не денутся – он вернется в Микены через пару дней…

Скажи кто‑нибудь Амфитриону, что в глубине души он отчаянно не хочет ехать в Тиринф, страшась разговора с отцом – сын Алкея без раздумий заехал бы доброхоту по зубам.

– Ты чего? Взбесился?!

Гий медлил вернуть треножник на место.

– Сон, – буркнул Амфитрион. – Дурной.

– Я тебя добудиться не мог. Решил за плечо потрясти… – Гий потрогал разбитую губу, скривился. – Ты меня чуть не пришиб. Здоровый, как титан…

– Дрянь снилась. Извини.

Амфитрион накинул хитон: и впрямь, хватит по дворцу голышом разгуливать. Заколол ткань двумя пряжками – золотыми львицами; препоясался ремнем из волчьей кожи. Одевался он медленно, стараясь за обыденным делом скрыть смущение. В ушах до сих пор звучало: «Небось, чужую землю бодрей защищал! За долю‑то в добыче!..»

– Зачем разбудил?

– Ты в Тиринф собрался?

«Тебе‑то что за дело!» – едва не сорвалось с губ. Еще под впечатлением от дурацкого сна, Амфитрион с трудом удержался от грубости. Он покосился на Тритона – накрывшись овчиной, тирренец безмятежно дрых у порога. От Тритонова храпа дворец содрогался, как от землетрясения. Охранничек! И не спросишь: зачем пустил? Дурак дураком, а Гия Тритон знает издавна…