Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе - Виктор Иванович Козлов

деле не имела места. Итак, изначально возникший на базе балансированного полиморфизма, — а последний четко выражен у животных, включая и обезьян[63], — межгрупповой полиморфизм по генетическим маркерам, постепенно усиливавшийся в ходе истории до формирования более сложных социальных институтов, — вот та картина, которую предположительно представляло собою древнейшее первобытное человечество.

Не то в области морфологии, В.В. Бунак[64] на протяжении многих лет защищал концепцию краниологического полиморфизма по отношению к верхнепалеолитическому человечеству, т. е. невыраженности основных расовых комплексов в столь раннее время. Была сделана попытка показать, что краниологический полиморфизм до определенной степени был характерен и для более ранних эпох[65].

Однако проявление его нельзя считать абсолютным, что явствует даже из находящихся в нашем распоряжении ограниченных палеоантропологических фактов. Группа питекантропов была расселена на Яве достаточно широко, о чем можно судить по находкам из разных местонахождений, и все же она обнаруживает определенное не только стадиальное, но и групповое сходство — в качестве последнего аргумента в пользу этой точки зрения можно назвать фотографию черепа из нового местонахождения в Самбунгмачан (найден в 1973 г.), опубликованную Т. Якобом[66] и, несомненно, свидетельствующую о том же комплексе признаков, что и у других питекантропов. Таким образом, этот комплекс не носил только популяционного характера, не был характерен лишь для одной популяции питекантропов (разные местонахождения были удалены одно от другого на значительные расстояния), но охватывал группу популяций на Яве, представлял собою морфологический комплекс по широте проявления надпопуляционного уровня. Питекантропы из других местонахождений в Европе, Азии и Африке либо единичны, либо происходят из одного местонахождения (так называемые синантропы из местонахождения Чжоукоудянь) и поэтому непригодны для суждения о популяционном или надпопуляционном уровне проявления соответствующего комплекса признаков.

Переходя к эпохе среднего палеолита, мы отступаем хронологически от начальных этапов популяционной дифференциации, но палеоантропологический материал по неандертальцам рисует нам ту же картину, которую мы получили при рассмотрении группы питекантропов Явы. Некоторые авторы неодинаково группируют отдельные находки, придают им различное генетическое значение, но, пожалуй, невозможно назвать ни одного исследователя, который не верил бы в существование отдельных локальных групп внутри неандертальского вида и не пытался бы выделить их, пользуясь самыми разными критериями, — групп, которые охватывают по несколько находок и отражают какое-то их типологическое своеобразие. Эти находки происходят, как правило, из разных местонахождений, отстоящих одно от другого на сотни километров, и поэтому никак не могут представлять индивидуумов, относящихся к одной и той же популяции. Из этого видно, что и в пределах неандертальцев мы имеем тот же надпопуляционный уровень изменчивости, который мы обнаруживаем в составе питекантропов Явы, что косвенно может свидетельствовать о надпопуляционном уровне изменчивости у питекантропов по всей тогдашней ойкумене.

Итак, подводя итоги, мы можем констатировать, что уже на самом раннем этапе расообразования, о котором говорилось выше, отдельные популяции морфологически объединяются в какие-то надпопуляционные общности, имеющие общие признаки, ретроспективно рассматривая которые, мы узнаем в них характерные черты современных больших рас. В то же время по генетическим маркерам и самые ранние популяции были популяционно специфичны, т. е. обладали каждая определенным сочетанием генных частот, и эта популяционная специфичность, по-видимому, усиливалась до появления первых социальных структур типа родового строя, экзогамии и т. п., при многих условиях интегрировавших генофонд или во всяком случае способствовавших его интеграции. Такова исходная картина начала расообразовательного процесса.

Ранняя география популяций и уровень проницаемости генетических барьеров между ними.

Изложенные соображения все же не лишены некоторого противоречия, заключающегося в том, что межгрупповой полиморфизм по-разному выражен в разных системах признаков, тогда как, логически рассуждая, мы должны были бы столкнуться с одинаковым уровнем его выражения хронологически у самого основания гоминид. Правда, наша модель популяционной специфики по генетическим маркерам во многом умозрительная, но она представляется единственно правдоподобной при учете всех имеющихся, хотя и очень фрагментарных данных. Каким образом можно попытаться снять это противоречие и найти объясняющий его механизм генетического, а возможно, и демографического характера?

Единственное объяснение этому противоречию — в характере генетических барьеров. Выше было сказано, что замкнутость популяций древнейших гоминид и закрытость их от внешних включений могут быть предсказаны с высокой степенью вероятности. Это не означает, однако, полной изоляции. Из исследований в области групповой этологии общественных млекопитающих[67] так же, как и из исследований групповой этологии живущих сообществами крупных человекообразных обезьян — шимпанзе[68] и гориллы[69] — мы знаем, какое место занимает проницаемость генетических барьеров в жизни этих в общем достаточно четко замкнутых коллективных объединений. Проникновение в них чужаков и адаптация их членами коллектива — достаточно редкое, но в целом не исключительное явление, хотя адаптация эта и происходит не без конфликтов. Трудно представить себе, что древнейшие человеческие группы характеризовались в этом отношении чем-то особым, резко отличным от предшествующего состояния. Зафиксированное этнографически абсолютное неприятие чужаков в отдельных локальных коллективах, например, у эскимосов[70], доходящее до их убийства, скорее всего представляет собой позднее явление, объясняющееся крайней ограниченностью нишевых ресурсов, какими-то культовыми мотивами, своеобразием исторической судьбы, наконец, в очень жестких и неблагоприятных условиях существования развивающимися в коллективной психологии фатализмом и равнодушием к своей и чужой жизни и т. д. Поэтому инкорпорирование чужаков, представителей других популяций в состав той или иной группы древнейших гоминид, осуществлявшееся в условиях контактов между группами на границах охотничьих территорий, а также при случайных встречах с группами отбившихся от своего сообщества индивидуумов, можно считать одним из сопровождающих факторов в популяционной дифференциации и демографической динамике древнейшего человечества.

К чему это приводило с генетической точки зрения? При наличии надпопуляционного уровня в морфологической изменчивости очевидно, что инкорпорация чужаков, имевшая место в основном из соседних групп, не приводила к каким-либо заметным изменениям в морфологических особенностях: как бы ни был выражен краниологический полиморфизм по многим признакам, были, как мы помним, особенности, сходная или даже тождественная выраженность которых охватывала многие локально сопряженные популяции, и именно по вариациям этих особенностей, в которых мы видим первые проявления расообразования, представители соседних популяций были особенно близки. В частотах генетических маркеров каждая из этих даже соседних популяций отличалась известным своеобразием, и включение в группу любых носителей иных сочетаний генов при ее малочисленности не могло не сказаться на усилении этого своеобразия, приведя к направленному усилению межгруппового полиморфизма вообще. Таким образом, проницаемость генетических барьеров, с одной стороны, объясняет нам отмеченное выше противоречие в характере изменчивости морфологических признаков и генетических маркеров на самых ранних этапах человеческой истории, а с другой стороны, может рассматриваться как дополнительный фактор, обусловивший именно такое, а не какое-либо