Скрипка и немножко нервно - Светлана Савина

Старший: Не надо. Живи.

Старшая (насмешливо): Спасибо! (идёт к кухне)

Старший: Слушай, а откуда всё это: шмотки, духи, цветы те же? В смысле — деньги откуда?

Старшая: Да я раз в неделю на побережье езжу. Пою там в кабаке. (уходит в кухню)

Старший (заметив Секретаря): Цветы. Охапками. Быстро!

Секретарь выбегает вон. Из кухни появляется Мать.

Мать: Ты звал?

Старший: Нет. Так, мысли вслух.

Мать (подходит к нему): Как ты жил всё это время, сынок?

Старший: Ух ты! Новое слово в твоём лексиконе: «сынок»…

Мать: Как ты жил?

Старший: Нормально, мама. Иногда даже неплохо. «Как» — не важно, главное, что жил.

Мать: Ты так и не простил меня?

Старший: Мне нечего прощать.

Мать: Бедный мой, бедный ребёнок… (гладит его по голове) Я всегда верила в тебя. Я знала, у тебя не просто «способности», у тебя талант.

Старший: Серьёзно?

Мать: Правда. Всегда знала.

Старший: А как же: «С таким лицом таланта быть не может!»? Помнишь?

Мать: Забудь.

Старший: Доживу до склероза, непременно забуду.

Мать: Я хотела тебе только добра.

Старший: Убивать ради блага? Чтобы не мучился?

Мать: Чтобы не мучился. Талант — очень тяжёлая ноша. Тебе просто повезло, счастливый случай. А скольких эта ноша сломала, задавила… Я хотела снять с твоих плеч этот горб.

Старший: Чтобы я был таким, как все? Тебе хотелось, чтобы твой сын был посредственностью?

Мать: Я хотела, чтобы мой сын просто жил. Пусть без взлётов, но и без падений.

Старший: Для меня это слишком трудно. Что до падений, так они неизбежны. Если уж падать, то с вершины — хоть полетать перед смертью.

Мать: В том-то и дело. Если бы сразу — насмерть, без мучений… Ты помнишь своего отца? Тебе было три года, когда он умер, но, может, хоть что-то…

Старший: Только одно: мы с отцом — ни лица, ни фигуры его не помню, но знаю, что — отец; он держит меня за руку — стоим возле какого-то дома и смотрим в окно полуподвала. А там какая-то контора: стол, заваленный папками бумаг, счёты и сидит человек: лысый, в очках в роговой оправе, в чёрных нарукавниках, грустный и скучный. Стекло пыльное, и всё, что за стеклом, тоже кажется скучным и пыльным — и папки, и счёты, и человек. И отец говорит мне: «Видишь? Это — бухгалтер». Всё своё детство я боялся этого слова. Самое страшное, что я мог себе представить, что я стану бухгалтером — лысым пыльным человечком в чёрных нарукавниках…

Мать: Твой отец был ещё более пугливым, — он впадал в депрессию при виде любой бумажки с печатью. А дед… Хотя, какой из него дед — он моложе тебя… Я своей матери никогда не знала и не спрашивала о ней, так как правда обычно совсем неинтересна, а выдумать что-нибудь красивое я и сама могла. К тому же, мне вполне хватало отца. Он был старше меня на 16 лет, а выглядел совсем юно. Из-за этого часто бывали недоразумения, когда мы где-либо появлялись вместе… Мало того, что он был молод, он был ещё и музыкант. Причём, довольно известный. Говорили, что он даже талант… Мы жили тогда в столице.

Старший: Вдвоём?

Мать: Да. Делить такого отца с кем-либо мне вовсе не хотелось. Дамы, изредка тайно приводимые им, обязательно бывали биты различными предметами, что его сначала сердило, а потом смешило, так что, он не обижался. Друзей, правда, я ему прощала, потому что все они также были молодыми и весёлыми. Собирались они всегда только у нас: музицировали, пили, спорили. Отец человек был азартный и упёртый, споры всегда выигрывал, так как убедить его в чём-либо было невозможно. Так он однажды, сильно выпивши, поспорил, что не дрогнет у него рука расстаться с жизнью в столь молодые годы. Ему было тогда 32. Мол, не так всё это страшно и сложно, как пишут классики. Просто всё, господа, просто! Взял, да тут же за столом и застрелился. Друзья от растерянности даже выигранные им деньги не отдали. Много тогда об этом говорили и в газетах писали, и все в одном сходились: мол, талант — дело мутное и не всем понятное.

Старший: А чего тут, собственно, понимать? Перебрал парень, а по-пьяни… Но ты эти мысли от себя гнала, иначе чересчур глупо тогда всё получалось. А вокруг никто и не разочаровывал — возвышенно говорили, с придыханием и дрожью в голосе.

Мать: В общем, осталась я круглой сиротой в 16 лет. И пропала бы, наверное. Спасибо, приятель отца — актёр — в кордебалет пристроил.

Старший: Тебя?!

Мать: Актёр этот был ровесник отца, бывал у нас часто, на рояле играл. Вбежит, иногда, оборванный, а следом — почитатели. Мы дверь держим, они ломятся — страшно… Тоже талант — одинокий и сильно пьющий. В общем, влюбилась. Прожили вместе лет десять. Сначала ворчала, таская охапки цветов из театра, пару раз даже дралась с его поклонницами. За пьянку ругала, но несильно.

Старший: Ну так, — потребность тонкой души, куда ж деваться. Можно сказать, издержки производства.

Мать: Тем временем, взгляд его становился всё более диким, что сначала даже превозносилось театральными критиками — мол, «печать таланта».

Старший: Но потом к этой «печати» прибавились проблемы с речью и памятью, общая помятость и пара отвратительных похмельных сцен, никак не вписывающихся в концепцию аншлаговых спектаклей.

Мать: Об этом поначалу много писали, чем ещё более усугубили его печальное состояние, а потом ему стало совсем туго…

Старший: Ибо писать перестали вообще…

Мать: Почитатели к нам уже не ломились. На улицах его узнавали с трудом, и радости это никому не приносило. Друзья… Друзья! Ты не верь никому, сыночек, никогда не верь! И ни на кого не надейся.

Старший: Тяжело…

Мать: Тяжело, конечно, но так легче, поверь мне. Я знаю, вокруг тебя сейчас много разных людей, и все дуют тебе в уши. Не слушай! Ты — талант, а это не прощают. Если ты споткнёшься об обстоятельства, все поспешат вытереть о тебя ноги. Ничтожество, посредственность, — а они всегда в большинстве, что поделаешь, — возвышаются только за счёт унижения ближнего. Чтобы чувствовать себя на равных с тобой, они постараются поставить тебя на колени, а то и вовсе втоптать в мостовую. И тут главное — послать их подальше и жить, жить! Слышишь?

Старший: А отец?

Мать: А у него вот не получилось. Умер от удивления, настолько поразили его именно «друзья». Он никак не мог понять, поверить… А однажды, видимо, дошло. Он повесился… Так некрасиво… Он, кстати, был очень рад, когда ты родился. Правда, всё равно ничего не изменилось.

Старший: Моё появление себя не оправдало? Прости.

Мать: Мы с тобой остались одни. Из театра меня изжили, из дома, в итоге, тоже. И я подумала: «Ведь сколько людей живёт счастливо и без сцены, без оваций, без этой проклятой столицы, где тебя знают все, а ты — никого. И даром им всё это не нужно «в маленьких асфальтовых южных городках», где всё просто и по-настоящему.» Я взяла тебя и скрипку отца, мы пошли на вокзал и сели в первый же поезд. На конечной станции нам предложили такси до побережья, но, когда мы проезжали этот городок, авто сломалось. Была ночь. Мы постучались в первый же дом. В этот дом. Аполлон пустил нас на ночлег. Он как раз накануне осиротел и был очень растерян. Это была судьба. Я решила, что для тебя так будет лучше: дом, семья, город, который сможет уместиться в твоём кармане. Аполлон был тогда местной достопримечательностью — его мать хотела вырастить из него нечто оригинальное. Это ведь всё его. (Указывает на инструменты) Но мне уже хватило творческих метаний. Продать это, правда, не удалось — и даром не брали, но трогать вещи Апе запретила. Отправила его на курсы бухгалтеров…

Старший: Мама, ты ведь никогда его не любила. Ты не могла его любить, я понимаю. Но как же сестры?

Мать (виновато): Я не хотела. Но ты рос таким нелюдимым; я решила — пусть у тебя хоть кто-нибудь будет.

Старший: Я ещё и в их мучениях виноват?

Мать: Я всегда хотела тебе только счастья и покоя.

Старший: Восьмичасовой рабочий день, пиво по выходным, подруги, живущие все на одной улице…

Мать: Сынок…

Старший: А Барабанщик играет?

Мать: Нет. Я не запрещала, он сам…

Старший: Хороший он парень, мама.

Мать: Хороший.

Старший: А Старшая… как?

Мать: Да всё с тем же. Я уже молчу, но… Хоть бы уже рожала, что ли. Годы-то… Но там, видно, тоже не всё гладко — она пару лет назад вены резала, ты видел?