Собрание сочинений в одной книге - Джек Лондон

Но сон мой начал меняться. Ритм становился все короче и короче. Меня начало толкать из стороны в сторону с неприятной быстротой. Я едва переводил дух – с такой стремительностью мчался я сквозь небеса. Гонг грохотал все чаще и яростнее. Я ждал его звука с невыразимым ужасом. Потом мне казалось, что меня тащат по хрустящему песку, белому и раскаленному солнцем. Мною овладело чувство невыразимой тоски. Мою кожу опалял огонь. Гонг гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо меня бесконечным потоком, как будто все звездные системы провалились в пустоту. Я вздохнул, мучительно перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях, хлопотали надо мной. То, что казалось мне могучим ритмом, было покачиванием судна на волнах. Ужасный гонг оказался висевшей на стене сковородой, которая бренчала и дребезжала при каждом наклоне судна. Хрустящий, палящий песок был не чем иным, как жесткими ладонями человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от боли и приподнял голову. Моя грудь стала шероховатой и красной, и я увидел мелкие капельки крови, проступившие сквозь воспаленную кожу.

– Хватит, Ионсон, – произнес один из двоих людей. – Разве вы не видите, что совсем содрали с молодчика кожу?

Тот, кого назвали Ионсоном, человек тяжелого скандинавского типа, перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У говорившего с ним – судя по выговору лондонского кокни – были мелкие, почти женственные черты лица. Грязноватый полотняный колпак на его голове и не менее грязный передник на тощих бедрах изобличали в нем кока несомненно грязной судовой кухни, в которой я оказался.

– Ну, как вы себя чувствуете, сэр? – спросил он с угодливой улыбкой, достающейся лишь в наследство от целых поколений получавших на чай предков.

Вместо ответа я с усилием привел себя в сидячее положение и затем, при помощи Ионсона, встал на ноги. Лязг и дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы. Я не мог собраться с мыслями. Ухватившись за стенку, грязь которой заставила меня стиснуть зубы от отвращения, я потянулся через горячую плиту к надоедливой посудине, снял ее с гвоздя и положил в ящик с углем.

Кок ухмыльнулся при таком проявлении моей нервности. Он сунул мне в руку дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал:

– Выпейте, вам полезно!

Это был отвратительный отвар, напоминавший кофе, но он согрел и оживил меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою разодранную и окровавленную грудь и потом перевел взгляд на скандинава.

– Благодарю вас, мистер Ионсон, – сказал я. – Но не думаете ли вы, что предприняли слишком героические меры?

Скорее по моим жестам, чем по моим словам, он понял упрек и показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая рука. Я провел пальцами по ее роговым выступам, и мои зубы снова сжались от ужасного ощущения шероховатости.

– Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, – сказал он, хоть и медленно, на очень хорошем английском языке с почти незаметным акцентом.

В его бледно-голубых глазах светились кроткий протест и в то же время робкая откровенность и мужественность, сразу расположившие меня к нему.

– Благодарю вас, мистер Джонсон, – поправился я и протянул ему руку.

Он медлил и в неуклюжем смущении переминался с ноги на ногу. Но потом решительно схватил мою руку и сердечно пожал ее.

– Нет ли у вас какого-нибудь сухого платья для меня? – спросил я кока.

– Есть, сэр, – радостно и весело отозвался тот. – Я сбегаю вниз и поищу, если вы, сэр, не побрезгуете надеть мои вещи.

Он вышел или, вернее, выскользнул из дверей с проворством и увертливостью движений, в которых мне почудилось что-то кошачье. Эта скользкость и увертливость оказались, как я впоследствии убедился, самыми характерными его чертами.

– Где это я? – спросил я Джонсона, в котором не без основания предположил одного из матросов. – Что это за судно и куда оно идет?

– Вы – около Фараллонских островов, на юго-запад от них, – медленно ответил он, как будто стараясь говорить по-английски как можно лучше и строго следуя порядку моих вопросов. – Это шхуна «Призрак», которая идет бить котиков у берегов Японии.

– А как зовут капитана? Мне необходимо повидаться с ним, как только оденусь.

На лице Джонсона отразилось крайнее смущение. Он долго возился, пока подобрал в своем словаре полный ответ.

– Капитан – Вольф Ларсен – так люди называют его. Я никогда не слыхал его настоящего имени. Но советую вам говорить с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный. Штурман…

Он не окончил фразы, так как в камбуз нырнул кок.

– Убирайтесь-ка лучше отсюда, Ионсон, – сказал он. – Капитан потребует вас на палубу, а сегодня не такой день, чтобы ссориться с ним.

Джонсон послушно направился к двери, но через плечо кока кивнул мне с необычайной серьезностью и значительностью, будто хотел подчеркнуть свое прерванное замечание и внушить мне необходимость быть осторожным в разговоре с капитаном.

На руке у кока висела кучка жалкой на вид и дурно пахнувшей одежды.

– Я снял эти вещи сырыми, сэр, – объяснил кок. – Но вам придется довольствоваться ими, пока я высушу ваши над огнем.

Цепляясь за переборки и спотыкаясь от качки судна, я с помощью кока облачился в грубую шерстяную фуфайку и невольно поежился от прикосновения грубой ткани. Кок, заметив гримасу на моем лице, приветливо улыбнулся мне.

– Надеюсь, вам не придется привыкать к подобной одежде. У вас такая нежная кожа, словно у какой-нибудь леди. Я сразу же, как только увидел вас, не сомневался, что вы джентльмен.

Я с первого момента невзлюбил этого человека, и, пока он помогал мне одеться, моя неприязнь к нему еще более возросла. Его прикосновения внушали мне гадливость. Я старался отодвигаться от его руки и вздрагивал, когда он дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запахи, поднимавшиеся из кипевших и бурливших на плите кастрюль, заставили меня ускорить одевание, чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. Ведь мне нужно было поговорить с капитаном о доставке меня на берег.

Дешевая бумажная рубашка, с разодранным воротом и подозрительными пятнами на груди, которые я принял за кровь, была надета на меня среди целого потока извинений и пояснений. На ноги я натянул пару грубых башмаков, затем надел голубой выцветший рабочий костюм, причем одна штанина оказалась дюймов на десять короче другой.

– Кому же я обязан этой любезностью? – спросил я, окончательно нарядившись. На голове у меня красовалась шапка юнги, а курткой служил грязный полосатый бумазейный жакет, оканчивавшийся у талии и с рукавами до локтей…

Кок скромно выпрямился, и заискивающая улыбка расплылась по его лицу. Основываясь на моем опыте общения с прислугой на атлантических пароходах, я мог бы поклясться, что он ожидает подачки. Мое дальнейшее знакомство с этим субъектом показало мне, что эта поза у него автоматическая. Видимо, это у него было наследственным.