Разговоры с Гете в последние годы его жизни - Иоганн Эккерман

Нельзя было точнее передать пeрвую тезу Гётевской антиномии искусства, чем это сделал Белинский, — вплоть до требования «верности» художника самому себе и своему дарованию, — хотя великий русский критик скорей всего даже и не знал высказываний Гёте касательно «антиципации мира» художником.

Сам Гёте наиболее отчетливо сформулировал свою антиномию искусства в предисловии к «Поэзии и правде». Напомним читателю эту формулировку. Для того чтобы написать автобиографию, от писателя, по мнению Гёте, требуется «нечто почти невозможное, а именно, чтобы индивидуум знал себя и свой век: себя, поскольку он при всех обстоятельствах остается одним и тем же (здесь и ниже курсив мой.—Н. В.), а век — как нечто вольно или невольно увлекающее за собой всякого, как нечто определяющее и образующее тебя. Всякий родившийся десятью годами раньше или позже был бы, можно сказать, совершенно другим человеком по своему развитию и влиянию на окружающих».

Что же, по Гёте, означает здесь «оставаться одним и тем же»? Только то, что главным в художественном произведении, тем, что составляет его идейное единство и что ему сообщает художественную гармонию, является не единство фабулы и не стилистическая однородность изобразительных средств, а самобытное отношение автора к предмету, к действительности. Что бы ни изображал писатель— испепеляющую ли страсть Вертера, стремление ли к личному совершенствованию Мейстера, наивность ли Маргариты или дерзания Фауста, — мы ищем в его творчестве, собственно, только чувства и мысли самого художника, его личность, его способность осветить жизнь с новой стороны, увидеть ее в другом ракурсе, внезапно ему открывшемся под влиянием «вдохновения», к безотчетному подчинению, которому предрасположен художник, его впечатлительный организм — «демоническое начало» его души. Это «демоническое начало», то есть прирожденный, никакими усилиями воли или труда не приобретаемый дар, и открывает художнику мир в его многообразных проявлениях — не таким, каким бы он хотел его видеть, а в истинном, объективном его значении.

Такой взгляд Гёте на природу художественности, выраженный в его афоризме: «В искусстве и поэзии личность — это все», — Не только не исключал, а, напротив, предполагал неустанную работу над «самосовершенствованием таланта», над овладением всесторонними знаниями. «Талант рождается не для того, чтобы быть брошенным на собственное попечение», — поясняет Гёте. Одни лишь «дураки воображают, что утратят свой дар, если обретут знания» — если станут учиться у старых мастеров и у лучших своих современников, работавших и работающих в той же художественной области и в смежных областях искусства. Поэт, по убеждению Гёте, должен учиться не только у других поэтов, но и у живописца, актер — не только у других актеров, но и у скульптора, и все они без различия — у самой природы и у великих ученых, открывших и открывающих ее законы. «Все великое просвещает, если только умеешь постичь его как следует».

Способность «антиципировать мир» неотделима от таланта художника. Но если «область любви, ненависти, надежды, отчаяния и тому подобных страстей и душевных состояний заранее известны художнику», то «не может быть прирожденного знания того, каков порядок судопроизводства или как происходит заседание в парламенте, как совершается обряд коронования; чтобы не исказить картины таких сторон жизни, писатель вынужден сам ознакомиться с ними или прибегнуть к показаниям очевидцев… Все, что у меня, — мое! А взял ли я это из жизни или из книги, безразлично. Вопрос лишь в том, хорошо ли у меня получилось?»

Но дело, конечно, не только в этом, и даже не в том, что «дар антиципации», по замечанию Гёте, «ограничен», а в глубоко оригинальной трактовке поэтом-мыслителем самого понятия личности. Личность, по Гёте, — вразрез с обычным ее пониманием, — не «в обособленности»; напротив, она — нечто собирательное по самой своей природе, средоточие, в котором скрещиваются самые различные исторические силы и культурные традиции. «По сути, все мы коллективные существа, что бы мы о себе ни воображали. В самом деле, как незначительно то, что мы могли бы назвать доподлинно своей собственностью!.. Но этого не понимают очень многие добрые люди и полжизни бродят ощупью во мраке, грезя об оригинальности. Я знавал живописцев, которые хвастались тем, что… в своих произведениях всем обязаны исключительно собственному гению. Дурачье! Как будто это возможно! И как будто внешний мир на каждом шагу не внедряется в них и не формирует их по-своему, несмотря даже на собственную глупость!.. Правда, за мою долгую жизнь мне удалось задумать и осуществить кое-что, чем я считаю себя вправе гордиться; но, говоря по чести, мне самому принадлежит здесь лишь способность и склонность видеть и слышать, различать и выбирать, оживлять собственным духом то, что я увидел и услышал, и с некоторой сноровкой передавать это другим».

Что же в таком аспекте означает еще «оставаться одним и тем же»? Речь здесь, как видно, идет о достаточно «подвижной стабильности» художественного «я» — подобно тому как Гёте говорит о «подвижных законах» природы. Но и этим не исчерпывается «коллективный характер» личности и таланта! Художник неотделим от культурно-исторического развития своей нации. Сын бедного портного, не получивший ни университетского, ни даже среднего образования, но рожденный в мировом центре, в Париже, а не в каком-нибудь захолустном немецком городке, Беранже создает вопреки своему «жалкому жизненному пути… песни, полные такой художественной зрелости, грации, остроумия и тончайшей иронии… написанные таким мастерским языком, что они возбуждают восхищение не только во Франции, но и во всей образованной Европе»… Какие плоды могло бы принести «то же самое дерево, вырасти оно… в Иене или в Веймаре»? «Возьмите Бернса. Что сделало его великим? — продолжает развивать свою мысль Гёте. — Не то ли, что старые песни его предков были живы в устах народа, что он слышал их еще в колыбели, а потому, опираясь на их живую основу, мог пойти дальше?» И, во-вторых, не потому ли он велик, что его собственные песни «тотчас же находили восприимчивые уши в народе, что… ими встречали и приветствовали его в кабачке веселые товарищи»? Не то в Германии. «Кто скажет, что песни Бюргера или Фосса (и самого Гёте, прибавим мы. — Н. В.) хуже и менее народны лучших из песен Беранже? Но многие ли из них вошли в жизнь так, чтобы мы могли их услышать от самого народа? Они написаны и напечатаны и теперь стоят в библиотеках — таков удел всех немецких поэтов».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});