Звездочет - Рамон Майрата

— Это мой друг, — объявляет он.

Храбрящиеся подростки, чье сознание своей мужской сути и гонор прямо-таки выпирают из их тщедушных тел, заставляя их утверждать свою несформировавшуюся индивидуальность, тысячу раз уже потоптанную, рассматривают чужестранца с сарказмом.

— На девчонку похож, — выносится резкая и бескомпромиссная оценка.

Звездочет вспоминает дни, проведенные с ними, — бестрепетные, безоглядные, когда жизнь молотила их во все палки. И он печально прощается с этой мятежностью, которая свойственна была и ему тоже, — ужасной, но в то же время прекрасной, исключающей навсегда возможность счастья. Мятежность детских расстрелянных душ, в чьи тела просто никто не потрудился выпустить пулю.

— Ну ладно, нам нужно добыть фрак, — говорит он и на сей раз стискивает руку Фридриха и тащит его прочь, не обращая внимания на скабрезные шуточки, несущиеся ему вослед.

Сейчас пальцы Фридриха жестки.

— А если бы мы умерли, Звездочет? — спрашивает он вдруг, очень прямой, неожиданно пронзительным голосом.

— Кто?

— Все.

— Что ты, Фридрих! Иногда умереть очень трудно, — отвечает Звездочет. — Совсем умереть, — добавляет он.

На улицах продавцы и покупатели скользкими змеиными движениями вертят и проверяют на фальшивость скудные монеты. Те, кому не хватает денег, чтоб заплатить названную цену, упирают взгляды в облака, приобретающие тут же форму обглоданных костей. На всех углах торчат, как человеческие ошметки, инвалиды войны, их культи без протезов зажжены уходящим солнцем. Мальчики сталкиваются с безруким, который тщетно пытается просить милостыню. И Звездочет как никогда понимает своего отца. Его идею фикс манипулировать колодой с помощью несуществующей руки и продолжать надевать свою всегдашнюю душу — кожу фрака, дубленную на тысячах сцен, не принимая бездушных маскарадных костюмов, которые навязывает война.

— Вы не знаете, где можно найти фрак? — спрашивают они у нескольких калек, которым стоит труда даже пожать плечами.

Звездочет не может отделаться от ощущения, что они спрашивают про какую-то душу, сбежавшую от тела, которое не может ее содержать. Как всегда, у него с собой гитара. Он останавливается в любом месте и начинает играть. Когда играешь в Кадисе, всегда какой-нибудь голос подхватывает. Например, Макаронина, что проходит мимо и, ни секунды не раздумывая, запевает:

Иду как под конвоем.Шагает тень за мною.А впереди — раздумье.

— Идем! Не отчаивайся, — утешает его Фридрих. — Еще отыщем! Наверняка он пылится у кого-нибудь в каком-нибудь сундуке.

Но в этой части Кадиса в домах нет других сундуков, кроме черной темноты прихожей. Внутри, в патио, ютятся вокруг переносной жаровни — кухни общего пользования — семьи без собственного угла. Какая-то девочка грызет костяшки пальцев; блестит на лицах отчаянный голод; среди изношенной одежки, развешанной сушиться, слышны препирательства по поводу переполненного дерьмом единственного туалета.

Фрак? Слово вселяет болезненное беспокойство в этих несчастных: все чужое и недостижимое ранит их, даже если это неизвестно что. Фрак? С чем это едят, мальчишечка? А… фрак, кивают секунду спустя. Что ж, на всякий случай надо знать. Никто не хочет упустить оказию, пусть гипотетическую, раздобыть несколько песет. Фрак!!! Фрак! Взгляните на этих франтов! Есть ли у кого-нибудь здесь фрак?! А как же! И персики из Ронды, и булочки с корицей! Бросьте смеяться! Фрак! Еще один шанс испаряется в воздухе, пропахшем вареной репой.

— Эй, ты, паренек, не мани нас надеждой, это еще хуже. Давай отсюда! — кричит кто-нибудь.

Это только первая ступень на бесконечной лестнице подпольной торговли. Но черный рынок прокопал переход в другой, враждебный Кадис, по ту сторону баррикад, который приоткрывает им некоторые двери, почти всегда закрытые наглухо. Служанкам, по крайней мере, внушает доверие этот мальчуган, Фридрих, который выглядит таким ангелочком, когда его рассматривают в дверной глазок.

— Я не понимаю тебя, дитя, но входи. Здесь есть все, кроме таких ангелочков, как ты.

И затем обращаются к хозяйке:

— Посмотрите, сеньора, что надо этому мальчику, такому светленькому, он спрашивает про что-то иностранное.

Они ожидают, очень приличные мальчики, в тихих мраморных патио, чью отрешенную белоснежность нарушают лишь пятна жасмина или флердоранжа. Но они быстро превращаются в двух собачонок, которые обнюхивают и чуть ли не лижут воздух, насыщенный запахом, источаемым тайными, фантастически набитыми закромами, который бессильны замаскировать цветочные ароматы. Пахнет высококачественным оливковым маслом, колбасой, окороком и маслом сливочным, и немного более затхло — красным деревом конторской мебели, скрывающей запретные плоды.

Они принюхиваются, как шавки, в этих особняках, и, как шавок, их оттуда выкидывают.

— Фрак! — скандализирована в очередной раз очередная сеньора и кричит служанкам: — Зачем впустили двух этих голодных, к тому же полоумных? Вон отсюда, проходимцы! Вы способны своровать что-нибудь одними своими носами!

Как трудно вынести это наслаждение, пусть даже мгновенное, оттого что все эти яства по-прежнему существуют и пахнут, несмотря ни на что. Шафран, цветы, патока, цветы, сушеные персики, цветы, мармелад, цветы. Решетчатые ворота, захлопнувшись, отрезают запахи.

— Что тебе показалось, Фридрих, на этот раз?

— Баранина, горох и картошка. Праздничное блюдо для субботы.

— Баранина? Но там не было баранины. Пахло свининой.

— Я не ем свинину, потому что я еврей.

— А-а!

Они снова на улице, и у них не остается ничего, кроме моря и вечернего света.

— Представь себе, что стены Кадиса сделаны из тунца, нашпигованного как следует свиным салом.

— Я тебе сказал, что не могу есть свинину.

— А, правда. Хорошо, представь тогда, что море — это соус с вермишелью и мучными фрикадельками, с нежной ставридой, с щепоткой тмина и перца.

— А деревья в парке — гигантские кабачки и латук.

— А улицы вымощены нугой.

— Набережная — треска в апельсиновом соке.

— А корабли…

— Про корабли не надо. Нет ничего лучше, чем корабли.

— Тогда — дома из пирожного и миндаля.

— Мы бы слопали такой город.

— И весь мир.

— Но я уже не чувствую этих запахов. Сейчас я чувствую… — Звездочет собирался сказать «…твой запах. Мне больше всего нравится твой запах. Чем пахнут твои волосы?», но осекся. — Почему бы нам не пойти в кино?

— А фрак?

— И правда! Фрак.

Одна дама, при следующем визите, с видом, выражающим печаль о былом величии или, пожалуй, ностальгию, кажется, расположена обратить на них некоторое внимание:

— Фрак, говорите, дети?

Она проводит их в отдаленный чулан, набитый тряпками, и пускается в рассуждения:

— Видите, у меня тут всевозможные ткани и одежды. Я не скрываю. Я привожу их из Гибралтара или из Мелильи. То есть где нахожу. Но никогда я не сталкивалась с фраком. Сейчас их никто уже не носит. Вы с другом зря теряете время. Такой одежды уже не существует.

Фридрих рядом с ним и иногда пожимает ему руку. Какой друг решится делать это? Слово «друг», обнаженное, почти неприличное, непонятно почему заставляет его страдать. Чувствует ли Фридрих то же самое? Заметно, что он какой-то возбужденный.

Дама советует им обратиться к одной портнихе, своей доверенной, из тех, что работают на ее бизнес. Наверняка она сможет перелицевать какой-нибудь старый костюм времен монархии, снабдив его всеми атрибутами фрака. Она дает им адрес, и, навертев больше кругов, чем юла, они добираются наконец до мастерской указанной старушки.

— Искать фрак в наше время — все равно что искать кожу ангела, — молвит она, засевшая, как паук, в каморке у входа и шьющая там в темноте. — Или как искать Бога.

— Так вот мой отец его носит, — говорит с гордостью Звездочет.

— Твой отец? А чем занимается твой отец?

— Он показывает чудеса.

— Тогда твой отец не от мира сего.

— Не говорите так, сеньора.

— Ты заволновался, а? Знать, есть на то причины.

— Одной руки у него нет, и все-таки она действует, будто существует.

— Это потому, что он артист.

— Как Фалья?

— Почему ты вдруг о нем вспомнил?

— Потому что его я тоже никогда не видел, но чувствую его так, будто он сидит в моей гитаре и командует моими пальцами.

— Значит, это похожий случай. Я шила костюмы для многих артистов. Например, для Аргентиночки — танцовщицы, которая исполняла «Колдовскую любовь» маэстро Фальи и потом какое-то время выступала здесь с «Улицами Кадиса», прежде чем уехать за океан. Я поняла, что костюм артиста должен быть чем-то вроде чудесной кожи, которая дает тому, кто ее надевает, во-первых, свободу, а во-вторых — собственно само его присутствие, потому что настоящий артист всегда невидим, он лишь инструмент.