Телефон для глухих - Андрей Столяров

Клейст, похрипывая простуженной грудью, чуть было не вывалился из строя.

– Ушел… Видишь, Анатоль, он ушел все-таки?.. Ах, майор, я же предупреждал его – бесполезно, поймают…

Глаза у него немного светились от голода.

– Теперь – что? Теперь, значит, расстреляют каждого пятого…

– Ну тебя-то не расстреляют, – неприязненно сказал я.

– Меня – вряд ли… Меня Скотина Бак оприходует… Мордой в грязь… Скоро уже… Наверно, сегодня…

– Помнится, вчера ты говорил то же самое.

– Ахтунг!.. На выход, на выход!.. – бешено заорали блоковые.

Они скопились в дверях, выпятив звериные подбородки. Скотина Бак, подавая сигнал, махнул дубинкой. Десятки деревянных подметок несогласованно застучали по полу. Шеренга заколыхалась. Передо мной сотрясалась в кашле сутулая спина Хермлина. Лопатки у него выпирали даже сквозь жестяную робу. Водак, насколько я мог судить, ушел где-то в разгаре ночи. В час, когда часовые на вышках неудержимо клюют носами, вздрагивают, точно от ужаса, и подергивают на груди непромокаемые накидки. Мы с ним много раз обсуждали эту возможность. Выйти незамеченным из барака на самом деле нетрудно. Гораздо труднее пересечь плац, гладкий и голый, пронизываемый лучами прожекторов. Охранники, не разбираясь, стреляют в любую тень. Просто от скуки – чтобы не задохнуться беспамятством среди непроницаемой темноты. Я прикинул, какие у него могут быть шансы. Шансы были, если, конечно, отбросить Клейста с его предсказаниями. Я бы даже сказал, что очень неплохие шансы. У каменоломен колючая проволока поставлена всего неделю назад. Ток через нее пока не пропущен – не успели дотянуть провода. Есть там одна канавка, мы ее отметили в первый же день. Неглубокая такая канавка, от силы – полметра. Тянется, расширяясь за проволокой, к оврагу, обметанному кустарником. С вышек, скорее всего, не просматривается, так что очень удобно. Правда, понизу она заколочена щитом из досок. Но – сочится ручей, тихонький опять таки, почти незаметный. Значит, земля, наверное, мягкая, можно более-менее подкопать. Водак считал, что если скребком, то управится минут за пятнадцать. В крайнем случае – полчаса, а полчаса – это, прямо скажем, не время. Я ему остро завидовал в эту минуту. Пробирается сейчас по оврагу, раздвигает мокрые ветви. Мне уйти вместе с ним было нельзя. Катарина держится до сих пор только нашими ежедневными встречами. А так бы, разумеется, чего проще. Отсюда до города по прямой, наверное, километров сорок. Завтра к вечеру, если бы повезло, могли бы добраться. Или, может быть, еще раньше выйти к передовым постам. Хотя – какое там завтра; я осторожно вздохнул. Это для нас только – завтра, и через неделю, и через месяц. А для них, всех, оставшихся за чертой хроноклазма, вообще ничего – одно бесконечно длящееся сегодня.

При выходе произошла небольшая заминка. Скотина Бак выхватил из продвигающейся вереницы очередную жертву. На этот раз – Петера, если не ошибаюсь, из группы химиков. Медлительный этакий парень с глазами, как у сонной коровы. Держал его левой рукой, жестко закрутив куртку на горле. Орал, как всегда, свирепея: – Я тебя научу, порядку скотина!.. Ты будешь, скотина, знать, кто я, скотина, такой!.. – Невозможно было понять, к чему он придрался. Петер и не пытался оправдываться – мотался, как половая тряпка из стороны в сторону. Кончилось это так, как и должно было кончиться. Скотина Бак отрывисто махнул кулаком. Удар был отчетливый, будто камнем по дереву. Петер всхлипнул, и ноги у него безжизненно подломились. Сволочь этот Бак: всегда бьет в висок, и всегда – насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастает, что может уложить с первого же удара.

Я смотрел и никак не мог вспомнить его в ливрее с галунами и позументами. Как он, завидев клиента, сгибается и открывает стеклянные двери бара. А получив чаевые, проникновенно свистит носом: – Бл-дарю вас… Всегда рады… – Теперь – щетина, налитые мутью глаза, лиловые, будто студень, щеки, дрожащие с перепою… Боже мой, во что нас превращает Оракул?..

– Ста-ановись!.. В колонну по трое… Марш!..

Блоковые, враз помрачнев, подгоняли опаздывающих. Тут уже было, по-видимому, не до барачной туфты. Даже они не были застрахованы от Скотины Бака.

Хермлин рядом со мной, двигался, как унылый кузнечик.

– Я все это уже один раз видел, – сказал он. – В сорок втором году. Вы-то, конечно, не помните… Мне было тогда четырнадцать лет, мы жили в Европе. Также однажды собрали и повезли – целыми эшелонами. Тоже – лагерь, собаки, вонючий дым из труб крематория… Мои родители так там и остались…

– Эмиграция?

– Да, представьте себе, спасались от диктатуры…

– Разве от этого спасешься? – хлюпая чоботами, сказал я.

Сеялся мелкий упорный дождь. Земля раскисла, перемалываемая ежедневно сотнями деревянных подметок. Куртка у меня намокла, и по всему телу распространялся противный озноб. Меня трясло. Хермлина было не переубедить никакими силами. Я, наверное, уже раз десять объяснял ему, что это – просто модель, созданная Оракулом, а он все не верил. Многие, кстати, не верили – даже из научного персонала. Слишком уж по-настоящему, слишком всерьез все это выглядело. Солдаты – рослые, как на подбор, уверенные в своем расовом превосходстве; стены в бараках – щепастые, из самого обыкновенного дерева; проволока – железная, свекла в баланде – как свёкла, жесткая и сладковатая. И главное, настоящими были ежедневные смерти – от ударов дубинки, для крепости оплетенной проволокой, от случайной пули, от истощения на липком бетонном полу лазарета.

– В мире ничего не меняется, – печально сказал Хермлин.

Аппельплац встретил нас бесшумной паникой прожекторов. Дымные яростные лучи, словно лезвия, кромсали пространство – ослепляя на миг и выхватывая из темноты жалкие человеческие фигуры. Лица тогда казались белесыми, как у снулой рыбы. Скомандовали остановиться. Я, к счастью, очутился во втором ряду. Повезло; меньше опасности, что на тебя обратят внимание. Чем реже попадаешься на глаза, тем дольше живешь. Женское отделение лагеря построили тоже. Они растянулись напротив нас – мешковатой шеренгой.

Катарину, разумеется, было не разглядеть.

– Ахтунг!.. Ахтунг!.. – заполоскались с обоих краев истошные крики.

Аккуратно обходя лужи, чтобы не забрызгать сияющие голенища, из приветливого домика канцелярии появился Сапог – в жирном офицерском плаще поверх мундира. Откинул капюшон и, надрываясь, закричал по-немецки. Скотина Бак кое-как, спотыкаясь с похмелья, переводил. И так можно было понять: – Попытка к бегству!.. Сознательное нарушение внутреннего распорядка!.. Безоговорочно выполнять требования лагерной администрации!.. – Клейст, ослабший за последние дни, приваливался ко мне и бормотал, цепляясь за локоть: – Я недолго… чуть-чуть согреться… Умру сегодня – пускай… только не в лазарет… – Я его понимал. О лазарете ходили какие-то жуткие слухи. Вдруг вывели Водака – под руки, двое солдат в полевой серой форме. У него волочились прогнутые в коленях ноги. Он, вероятно, был страшно избит. – Конечно, – сразу же сказал Клейст. – Вот видишь… Я же его предупреждал… – Заткнись, – быстро сказал я сквозь зубы. Они замерли перед строем, облитые сомкнутыми прожекторами. Сапог опять закричал – тупо, с визгливыми интонациями: – Пойманный беглец!.. Согласно распоряжению о карательных мерах!.. – Скотина Бак повторял за ним хриплым эхом. Солдаты завернули Водаку руки и привязали к столбу, врытому в землю. Отошли – у Водака голова свисла, точно он уже умер. Плохо, что все это видела, вероятно, и Катарина. Катарине не следовало бы, она и так уже на пределе. – Это ужасно, – с другой стороны прошептал Хермлин. – К чему мы пришли? Неужели все начнется сначала? Так вы полагаете, что это производит Оракул?.. И он разумен?.. Не понимаю: зачем нам все это?.. А Сапог – тоже молекулярная кукла?.. А солдаты? А лагерь?.. Какое-то непрерывное сумасшествие… Мне семьдесят лет, и я заканчиваю тем, с чего начинал… Мы же просто не в состоянии слышать друг друга… Точно двое глухих разговаривают по телефону… Зачем это им и зачем это нам в таком случае?.. – Хлестнули выстрелы, почти неслышные в усиливающемся дожде. Водак обвис, его отвязали, и он повалился на землю.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});