Дневник полковника Макогонова - Вячеслав Немышев

Строг, суров Макогонов. Комендант хорошо знал своего начальника разведки и спорить с ним не собирался. «Его дело, – решил Питон. – Мне что за забота? Пусть и расхлебывает, раз такой принципиальный».

– Резюме по Мельнику?

– Документы на увольнение, а пока посидит в камере. Как документы будут готовы, под зад и за ворота с глаз. Хоп. И свободен.

Штурман искал глазами по полу.

– Крут ты, Николаич, – подытожил комендант.

Питон глянул на часы. Время было позднее, и пора было ему перебираться из прокуренной комендантской в теплую уютную комнату. Ласковая Юлька станет верещать ему на ухо до утра, станет баловаться – раскинется на его широкой полковничьей груди, усыпит его ароматом своего жадного до ласк тела.

– Так ты съезди завтра в Северный, – сказал на прощание комендант.

– Съезжу.

– Будьте здоровы, – козырнул на выходе Штурман.

– Будьте и вы-а-а, – зевнул во весь рот Питон.

Следующим утром, как вернулась в комендатуру инженерная разведка, Макогонов выехал в город одной броней. Лодочник взял курс в сторону аэропорта Северный, где и располагался госпиталь. По пути тормознулись у базы смоленцев. Приличными людьми были смоленские менты – простецкими и не бздливыми. Макогонов прилетал к ним на выручку, когда темной ночью боевики крыли их базу со стволов и гранатометов. Менты, распаленные боем, все рвались с ленинской разведкой мстить. Василий посмеивался, но не с издевкой; промочив горло с их командиром «за содружество родов войск», убеждал того:

– Вы – менты. И ваша работа есть ментовская. Вы в солдатские лямки не лезьте.

– Да что ты, Василь Николаич, мы чего ж и не повоюем, раз менты? – с обидой даже в голосе отвечал смоленский командир командиру «ночных фей».

С умыслом заехал Макогонов: случилось же намедни одно дело – то, про которое просил комендант Питон: обидно стало коменданту, что не ставит их хитрющий председатель колхоза ни в грош. Юлит – не хочет расплачиваться за казенную соляру. Соляру ту списали уже давно, но дело было принципа. Оказией и зарулил начальник разведки к смоленцам. Макогонов знал, что не откажет в просьбе детина-командир. А не откажет не потому, что случалось им выпивать по разным поводам, и не потому, что выручали ленинские смоленцев не раз, а по причине того, что однажды пришлось Макогонову с его бойцами принимать участие в одном шикарном бою. Слухи о том бое обросли со временем развеселыми и вовсе уж не правдоподобными деталями и со скоростью неимоверной распространились по родам войск и ментовским отрядам.

А случилось так. В одну встречу увидел Макогонов, что не в настроении командир смоленцев, да мало что не в настроении, в гибельном, можно сказать, состоянии души и тела пребывал. «Чего же, братка, случилось?» – спрашивает его Макогонов. И тот, по сути, дела подобрал самое русское и точное выражение: «Прое…, Василь Николаич, автомат!» Задумался Макогонов – как помочь? И придумал… Светлым днем отправились ленинские со смоленскими в район Старой Сунжи. Там, расположившись за горушкой поудобней, стали лениво постреливать в сторону леска. А как стали палить, доложили в комендатуру, что замечено в леске движение боевиков. И доложили с таким умыслом, чтобы потом смоленские менты могли составить акт: дескать, утеряли автомат в пылу страшного боя. И вдруг – кто бы подумал? – оттуда из леска шмальнули в ответку, да так ловко, что просвистели пули как раз над головами горемычных смоленцев. Макогонов быстренько укладывает всех за броню, сам берет винтовку и смотрит через снайперский прицел. Мама дорогая – а там банда! И расстояние до них не больше трех сотен метров. Вот так дела! Боевики, постреляв, давай грузиться на свои машины. Макогонов, не долго думая, приказал Тимохе вдарить по машинам из гранатомета. Тимоха – трубу на плечо – бабахнул! Перезарядил – и второй выстрел туда же. Загорелось за леском. Макогонов всем команду – на броню. И ходу они. Так и разъехались в разные стороны, по дороге успели еще от смоленцев получить магарыч за успешную «операцию». В комендатуре уже шум-гам: боевики прорываются! А в городе среди боевиков пошли страшные слухи, что федералы начинают крупномасштабную спецоперацию. И как ломанулись «духи» из города! Но самое смешное произошло на следующий день, когда комендант города Филатов, вызвав к себе на доклад Макогонова, стал упрекать его в трусости: «Вы, товарищ подполковник, трус, раз не дали команду своим бойцам наступать!» Макогонов взорвался: «Вы, господин полковник, кого это трусом назвали – меня? За то, что я без подготовки не погнал своих солдат на убой! Ради чего, чтобы вы потом с докладиком поскакали на Ханкалу, а я бы двоих-троих в цинк запаивал? Вы, господин полковник (так и обращался презрительно, «господин», тому и свидетели были), только оскорблять можете. А не нравлюсь, так берите взвод и командуйте!» Развернулся – и за порог. Дверью так вдарил за собой, что штукатурка осыпалась с потолка на ополоумевшего Филатова. Ну а вправду – не рассказывать же было Макогонову историю по-честному – что, не щадя своих жизней, спасали они смоленских корешей от судебных тяжб и служебных несоответствий.

И вот, вспомнив эту историю, Макогонов и собрался просить подмоги у опытных в делах выбивания долгов ментов. Менты не против были. Только сказали: «Выпей с нами, Василь Николаич, уж очень мы тебя уважаем». Пришлось выпить Макогонову.

Распрощавшись с ментами и договорившись, что не позднее как завтра дело они и обстряпают, рявкнул Макогонов на Лодочника, чтобы тот мух не ловил. Покатились они напрямик по улице Хмельницкого к аэропорту Северный, где в госпитале хватался последними силами за жизнь отставной солдат Андрей Карамзин.

Хирург в госпитале оказался мужиком разговорчивым.

– Да, я скажу вам, случай уникальный. Ведь тринадцать ранений, пардон, четырнадцать. Еще ухо. Это не солдат – это дуршлаг! Но удивительно даже не это. Видали мы и решето. Да уж! Но тут… Ведь, представьте, не задето ни одного жизненно важного органа. Ну да, легкое прострелено в двух местах. Но как? С минимальной кровопотерей для такого ранения. А печень, а кишечник? Чисто, представьте! Желудок с дыркой. Переживет. А сердце?! На миллиметр от правого предсердия прошла одна пуля, вторая в сантиметре от селезенки, третья еще чуть-чуть и пробила бы артерию. Ан нет, все мимо, мимо. Позвоночник еще задет, но двигательные функции со временем восстановятся, рефлексы слабо, но присутствуют. Ну что сказать на это? Везунчик. И еще. Стреляли в этого солдата не профессионалы, мало того, стреляли люди, плохо понимающие вообще, что такое пистолет и как им пользоваться. В него стреляли практически в упор. Вы, если станете стрелять в упор, вы попадете человеку в голову?

Макогонов машинально тронул кобуру, что висела на поясе. Военврач смущенно потер лоб, предложил Макогонову закурить.

– Не курите? Что ж и правильно. Простите да, хм, за вопрос. И все-таки вы бы не промахнулись, потому что натренирована рука. Простите. Хым. А в нашем случае оружие направлялось нетвердой рукой, мало того, мне так кажется, уж прислушайтесь к моей интуиции, стрелял человек, страдающий наркоманией. – Доктор сделал ударение на «и», что характерно для специалистов. – Мне приходилось иметь дело с такими. Ломка. Нетвердая рука, руки дрожат, зрение предурное. Стреляли с двух стволов. Это видно по характерным рискам на пулях, видно даже невооруженным глазом. Правда, пришлось солдату ампутировать руку, – пуля перебила локтевой сустав очень, очень неудачно. Но, в общем, можно сказать, ему повезло. Это ваш солдат?

Макогонов хотел сказать, что не его это боец, что это сапер, а саперы все пьянь и рвань. Но не сказал.

– Мой. Мой это солдат.

– Ну, раз ваш, так и хорошо. Вы, наверное, пообщаться хотите? Я понимаю, надо. Ну что ж, можете. Только халат накиньте. И не долго.

В реанимационной пахло смертью и хлоркой. Двое в бинтах как мумии. У одного изо рта торчат трубки, веки подрагивают. Раненый тяжело дышит; ритмичные писки и всплески на мониторе фиксируют биение его сердца.

«Тяжелый», – подумал Макогонов. Он подошел к другой койке и, присев на стул, стал смотреть на солдата. Карамзин открыл глаза.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – прошептал Андрюха.

– Живой?

– Живой.

– Ну, лежи.

– Угу.

Это «угу» было сказано сапером Карамзиным совсем не по-военному, а по-мальчишески как-то.

«Госпиталь – это дом отдыха, если не сильно болеешь, – вспомнил Макогонов свои месяцы после “тяжелого” под Катыр Юртом, – а если сильно: если течет из-под тебя, трубки торчат из разных человеческих мест, и гноится, и под гипсами чешется нестерпимо, когда по большой нужде в туалет целая проблема, когда герои с орденами на парад под знамена, а ты в своем дерьме и крови по самое “не хочу”, тогда это военная тюрьма строгого режима».

– Товарищ подполковник, вы про это пришли спросить?