Теплое крыльцо - Виталий Трубин

Когда рано утром нянечка пришла разбудить Ивана, он уже завязывал шарф.

— Едешь? — спросила. — Может, и не свидимся больше. — Нянечка грустно глядела на него.

— Отбываю.

Иван переложил Верино зеркальце в нагрудный карман, осторожно, бережно пожал нянечке руку, сказал:

— Спасибо за все.

На улице был легкий, сухой мороз. Деревья стояли обновленные. Иван оглядел здание госпиталя запоминающим взглядом и вспомнил, как лихо катился на санках лицом к стоящей на горке Вере, а она закричала: «Берегись!» — и он выкинулся из санок недалеко от столба.

Занесенной снегом тропинкой он шел вдоль леса. Позади остались горка и место, откуда они с Верой начинали путь к селу. Тропинка сменилась дорогой. Колол глаза искрящийся снег. Сухой морозец прихватывал щеки. Иван захотел еще раз оглянуться на лес. Из его глубины вышла и замерла девочка в длинном зимнем пальто и вязаной шапочке. Он узнал Надю, снял перчатку, радостно помахал ей и подумал: «Почему болезнь и смерть выбирают самых лучших, ни в чем не виновных?» Надя ответила коротким взмахом. Иван Челядин уходил медленно, прощально оглядываясь, пока девичья фигурка не затерялась в багряном свечении соснового леса.

ТЕПЛОЕ КРЫЛЬЦО

I

В зверинце пахло настоянной на солнце полынью. У клеток-вагончиков, вытаптывая разнотравье бывшего ипподрома, толпился народ. Пеликан, одинокий, стареющий, стоял, отвернув от белого света голову: клюв его, острый и желтый, лежал на груди, словно защищал от удара, поджатые крылья были грязны, перья топорщились, как от ветра. На клетке, в самом ее низу, прикрученная ржавой проволокой, висела табличка с именем пеликана. Челядин, студент второго курса пединститута, позвал: «Фома, а, Фома!» Но пеликан, переступив лапами, совсем отвернулся. Челядин вновь робко окликнул его. Фома съежился, еще больше втянул голову с редким хохолком и чуть приподнял неожиданно большие, сильные крылья — закрылся щитом. Тут Челядин вгляделся, увидел на грязном, щелястом полу конфеты в цветной обертке.

— Эх, Фома! — сочувственно сказал он и пошел дальше.

Гиена хрипло смеялась, бегала по клетке, подволакивая задние короткие, словно перебитые, ноги. Два нескладных лисенка играли тряпичным мячом. Волки, закрыв глаза, устало лежали на дощатом полу.

— Чего они лежат-то? — заговорила из толпы женщина с малышом на руках. — Эй, волки, подъем!

— У них же имя есть. — Ни к кому не обращаясь, сказал мужчина в черной форме железнодорожника. — Марс и Дик.

— Дик! Марс! — закричала женщина. Ребенок на ее руках удивленно таращил глазенки. — Хватит им спать-то! За всю жизнь, поди, отоспались, лодыри! Сейчас, кисанька, они подымутся, и ты их увидишь.

Шел мимо служитель в кожаном фартуке, нес ведро с пшеном.

Женщина крикнула ему:

— Товарищ! Вы бы подняли животных! Ребенок посмотрит!

Служитель остановился, поставил ведро, вытер почему-то руки, взял длинный, лежавший на земле, стальной прут и сказал:

— Вставайте, ребята.

Волки не двинулись с места. Тогда человек в фартуке просунул сквозь решетку прут и легонько ткнул старого волка. Тот открыл глаза, но не пошевелился.

— Вставай, Марс. Дите смотрит.

Волк снова закрыл желтые с огоньком глаза.

— Тебе говорят! — Мужик с заметной опаской толкнул волка в бок посильнее. Марс поднялся, а с ним и молодой волк.

— Худые-то какие! — разочарованно протянула женщина. — Ноги что плети! Мышцев нет! Не кормите, что ли?

— Как же! — ответил служитель в фартуке. — Норму даем! Мясо! Кости!

— Ну да, норму? Воруете, поди, у животных!

Мужик вскинулся:

— Не хулиганьте, гражданка!

День был жаркий, безоблачный. В соседнем вагончике, разделенные стальной сеткой, сидели медведь и медведица.

Бурый медведь собрал у клетки добрых два десятка людей. Большой и степенный, жмурясь от удовольствия, он умело снимал обертки с конфет и добродушно облизывался. Кланялся медведь, когда все на полу было съедено; кланялся профессионально, с веселыми ужимками, улыбаясь, низко сгибая морду, воровато оглядываясь. Люди на это громко смеялись. Топтыгин вдруг кувыркнулся, но места не хватило — кувырок вышел тяжелым и неуклюжим. Зрители благодарно захлопали. Медведь встал на задние лапы, макушкой достал потолок, хлопнул одной лапой о другую и зарычал протяжно, жалуясь.

Вернулся служитель в фартуке, широкоплечий, остановился у клетки и хмуро сказал:

— Не беспокойте животное. Старый он, нервы истрепаны.

Медведица сидела понурившись. Глазами уставшей на сенокосе крестьянки глядела поверх людей, могучие лапы с длинными, острыми, загнутыми когтями лежали у нее на коленях.

Челядин тихо шел мимо клеток. На окрашенном в зеленый цвет вагончике, неумело нарисованный, парил в небесах орел, а у вагончика, нерешительно зовя равнодушную к людям птицу, стояла женщина. В клетке, низко опустив лысую, горбоносую голову, сидел, как в глубоком обмороке, давно не летавший гриф.

Подошли к вагончику три солдата: распаренные, в расстегнутых гимнастерках, пилотки для лихости под погонами — и сказали:

— Концы отдает.

— Жарко.

Бегемот скрывался от людей в не широкой, но вместительной ванне: отгороженная, она стояла у вагончика. В болотной по цвету воде бегемот прятался весь, и только уши торчали, как залитые в половодье огородные колья.

Люди толпились у ванны: их веселило, что бегемот, раздраженный вниманием, иногда вставал в полный рост и обрызгивал их, черпая воду широкой мордой. Посетители зверинца, обрызганные возмущенным бегемотом, разбегались, а потом с опаской и настороженным смехом собирались у ванны, пытаясь увидеть в темной воде животное.

Когда бегемот открыл и угрожающе показал безобидную, со стертыми зубами, пасть, к нему подошла молодая в черном спортивном трико служительница, тронула плетью.

— Господи, мучения-то какие принимают, — как в темноту, сказала за спиной Челядина женщина в простенькой кофте.

До закрытия зверинца оставалось не больше часа, когда Иван Челядин решился постучать в дверь жилого вагончика. Ему не ответили, и он сам открыл дверь.

— Пришел? — спросил грузный человек в белой тенниске.

— Как видите.

— Оформился?

— Да, — негромко ответил Иван.

— Что так невесело?

— Да сложно у вас…

— Не понял. — Директор усадил Челядина в обшарпанное кресло и стал внимательней, чем раньше, разглядывать.

— Так где учишься?

— В пединституте, на историческом.

— Через сорок пять минут заступишь. — И директор пошутил: — Через урок, значит.

— Я пойду. Гляну, как зверей кормят. — Челядину было неловко под равнодушно-пытливым взглядом директора.

— Успеешь. Месяц здесь простоим. Хочешь, оставайся с нами до осени.

— Спасибо, конечно. Но не знаю…

— Верно, не торопись! Может, и не понравится. Вы, студенты, капризный народ.

Иван промолчал.

— Мы три дня как приехали, и все жара несусветная. У вас в июле всегда так?

— Нет. Просто на этот раз засуха. Поля горят.

Директор кивнул задумчиво:

— А у нас Марс-волчище помирает… Есть в ваших лесах волки?

— Говорят, они в Казахстан подались. Рыси недавно пришли из тюменских лесов — в газете писали.

Директор глянул в окно.

— Мотает нас по свету. Летом — Урал, Сибирь, зимой — в теплые края, в Ташкент — хлебный город.

— Звери маются…

— А чего им… Кормят, поят, как на курорте.

— Вы же их в закрытых вагончиках, да по дорогам. А у нас дороги… Пыль столбом. Задохнуться можно.

— Да нет, юноша. Моему зверью такая жизнь в радость. Они почти все — бывшие циркачи, отработали свое, на покое. Что лучше зверю? Укол, после которого ничего, или хоть в клетке, да солнце видно? Ну, парень, собирайся. Осмотри клетки — все ли заперты. И не спи.

Директор мрачно ушел, а потом и служители, которые жили неподалеку в вагончиках.

Иван проверял замки, когда за бывшим ипподромом, у железнодорожных путей, высветив часть зверинца, загорелся прожектор. Можно было не ходить по кругу, как часовому, а сесть в уголке, где не доставал прожектор: вагончики с клетками были, как на ладони.

Челядин тщательно проверял засовы. Метался леопард. Тигр стоял, потупив могучую голову. Волки лежали, распластавшись, вытянув морды на передние лапы, и ровно дышали. Иван прислушался. Крайний к нему старый волк дышал чаще и с хрипотцой. Челядин подошел к клетке вплотную:

— Марс. Марсик. Болеешь?

Марс поднялся и просунул острую морду сквозь прутья решетки.

— Где ты родился? В степи?

Волк напружинился, сухие ноги стали подрагивать, грудь раздалась, спина выгнулась. Он задрал морду, коротко взлаял, раздул горло и завыл страшно и одиноко. Звук ширился, рос и обрывался высоко в небе. Волк всхлипывал и снова тянул свою песню.