Дороги Фландрии - Клод Симон

Потом (он по-прежнему лежал полузадохнувшись в этой удушающей темноте) ему почудилось будто он и вправду видит его, такого же неуместного, такого же необычного среди этих зеленеющих просторов как те похоронные процессии которые встречаешь порой, когда они движутся среди полей как некий гнусный, святотатственный маскарад и — как и всякий маскарад — с налетом гомосексуальности, несомненно потому что (так одинокая пожилая дама, которая обнаружив грубые башмаки торчащие из-под юбки, и жесткую щетину вдруг выступившую на щеках служанки, внезапно с ужасом понимает в тот самый миг когда та приносит ей суп что эта славная старушка с чуть грубоватым лицом которую она наняла нынче утром на самом-то деле мужчина, и тогда с неотвратимостью сознает что этой ночью будет убита), потому что замечаешь неуклюжие ботинки священника из-под непорочного стихаря и грязные ноги мальчика-певчего шагающего во главе процессии не оборачиваясь горланящего молитвы в то время как глаз его косится на кусты с тутовыми ягодами, а высокий медный крест вставленный в кожаный кармашек перевязи которая спускается к самому низу его живота (так что кажется будто он держит обеими руками каким-то ребяческим, озорным и двусмысленным жестом некий несоразмерно большой приапический символ торчащий у него между ляжками, черный и увенчанный крестом) покачивается над хлебами точно мачта дрейфующего корабля, медное распятие, тяжелое серебряное шитье ризы отбрасывают резкие металлические блики в туманном воздухе где еще долго после этого держится как погребальный след могильный запах склепа и гробницы: так продвигается смерть через поля в тяжелом парадном одеяпии с кружевами, в грубых башмаках убийцы, а он (тот другой Рейшак, предок) стоит здесь, наподобие тех театральных привидений, персонажей возникающих из люка по мановению волшебной палочки иллюзиониста, стоит за дымовой завесой от петарды, словно бы взрыв бомбы, случайного снаряда, выкопал его, эксгумировал, извлек из таинственного прошлого в смердящем смертоносном облаке но не пороха а ладана который, рассеиваясь, постепенно откроет его, старомодно одетого (вместо воцарившейся повсюду шинели землистого цвета убитых солдат) в этот аристократический и нарочито небрежный костюм охотника на перепелов в котором он позировал для этого портрета где разрушительная работа времени — обветшание — впоследствии исправила (подобно корректору-шутнику, или скорее педанту) забывчивость — или скорее непредусмотрительность — художника, наложив (и даже в той же самой манере что и пуля, то есть вышибив кусок лба, таким образом поправка эта была сделана не прибавлением нового мазка, как поступил бы другой художник, если бы ему поручили позднее внести коррективы, но тем что открылась также дыра в лице — или в слое краски имитировавшем это лицо — так что обнажилось то что было под краской), наложив здесь это алое кровавое пятно как что-то нечистое казавшееся трагическим изобличением всего остального: этой нежности — и даже томности, — этих глаз газели, этой буколической и непринужденной небрежности одежды, и этого ружья, тоже больше смахивавшего на некую принадлежность котильона или маскарада.

Потому что возможно это мужественное снаряжение охотника — ружье, широкий красный ремень ягдташа любителя мертвых зверей, где могли бы лежать вперемежку меха и крапчатые перья как на тех натюрмортах где свалены в кучу зайцы, куропатки и фазаны — не было ли все это здесь лишь средством принять красивую позу, подобающую осанку как, в наши дни, люди фотографируются на ярмарках просовывая голову в овальные отверстия вырезанные в том месте где должны находиться лица персонажей (воображаемых летчиков, клоунов, танцовщиц) нарисованных на простом холсте, Жорж как зачарованный глядел на эту чуть полноватую, женоподобную, ухоженную руку указательный палец которой, в сумятице той далекой ночи, нажал курок оружия направленного им на самого себя (оружие он тоже видел, дотрагивался до него: один из двух длинных пистолетов с узорчатыми шестигранными стволами что лежали валетом среди всевозможного снаряжения — штыков, форм для отливки пуль, продолговатых сосудов для пороха и прочих аксессуаров каждый в специальном гнезде углублении в зеленом бильярдном сукне траченном молью в ящике красного дерева торжественно красовавшемся обычно на комоде в гостиной, в дни приемов с откинутой крышкой, закрытой во все остальные дни во избежание пыли), и вот уже: его собственные пальцы сжимают оружие слишком тяжелое для его детской ручонки, оттягивают курок (но это приходится делать двумя руками, изогнутая рукоятка пистолета зажата между колен, большие пальцы соединенными усилиями стараются сломить двойное сопротивление ржавчины и пружины), прикладывают дуло к виску а, согнутый побелевший от напряжения, палец жмет па курок до тех пор пока не раздается щелчок сухой, жалкий (кремень был заменен кусочком дерева обернутого фетром) и смертельный щелчок собачки глохнущий в тишине комнаты, той самой комнаты — где теперь была спальня его родителей, — и где ничто не изменилось кроме может быть обоев на стенах и трех-четырех предметов — таких как вазы, рамки для фотографий, электрическая лампочка — помещенных или скорее введенных сюда, утилитарных и слишком новых, похожих на шумных, невыносимых и сияющих лакеев приглашенных из конторы по найму прислуживать па ассамблее призраков: та же лакированная мебель, те же шторы в блеклых полосах, те же гравюры на стенах изображающие галантные или буколические сценки, тот же камин белого мрамора в бледно-серых прожилках, на который некогда оперся Рейшак чтобы разнести себе череп (так говорили, вернее говорила Сабина — а может быть она все это выдумала, приукрасила, чтобы вся сцена выглядела еще более захватывающей — всякий раз когда рассказывала эту историю) и Жорж так часто представлял себе его у этого самого камина, как он сидел здесь, протянув к огню ноги в форме ижицы в заляпанных грязью дымящихся сапогах, а рядом лежала одна из его собак, и маленькая пухлая ухоженная рука выглядывавшая из кружевных манжет его рубашки с пышными складками,

держала на сей раз не пистолет но нечто (особенно для него не получившего никакого образования, которого ничему не учили кроме исключительного и вполне безобидного умения обращаться с лошадьми и оружием) нечто столь же опасное, взрывчатое (другими словами то неотвратимым завершением чего возможно и был выстрел из пистолета): какую-то книгу, возможно один из двадцати трех томов составляющих полное собрание сочинений Руссо на форзаце которого красуется тот же росчерк, каролингским, горделивым и властным почерком каллиграфически выведена гусиным пером скрип которого по шершавой пожелтевшей бумаге казалось он все еще слышит застывшая формула: Hie liber [3] — огромное, напыщенное Н, в виде двух повернутых друг к другу спиной скобок соединенных волнистой перекладиной, концы скобок завивались спиралью подобно узорам на тех изъеденных ржавчиной решетках что еще охраняют вход в заросшие колючим кустарником парки, — потом ниже: pertinetadme, в одно слово, потом, уменьшающимися литерами, латинизированное имя без заглавной буквы: henricum, потом дата, год: 1783.

Итак он представлял его себе, видел как тот добросовестно читал один за другим все двадцать три тома трогательной, идиллической и сумбурной прозы, жадно проглатывая вперемежку путаные женевские уроки гармонии, сольфеджо, воспитания, глупости и гения, все эти излияния, эту зажигательную болтовню непоседы берущегося за все, музыканта, эксгибициониста и нытика который, в конечном счете, и довел его до того что он приставил к виску зловещее и холодное дуло этого… (но тут раздался голос Блюма: «Ладно! Значит он нашел, вернее нашел способ найти для себя славную смерть как это принято называть. Ты говоришь, в традициях своей семьи. Повторив, совершив то что за сто пятьдесят лет до него другой де Рейшак (который назывался если я правильно понял просто Рейшак поскольку, от избытка благородства, для пущего шика и элегантности, отбросил частичку «де» которую его потомки впоследствии подобрали и снова привесили к своей фамилии предварительно велев навести на нее блеск целой армии слуг — или денщиков — в ливреях — или в военной форме — в годы Реставрации), так значит то что Другой Рейшак уже совершил по собственной воле пустив себе пулю в висок (если только с ним не произошло самым глупейшим образом несчастного случая когда он чистил свой пистолет, как это нередко бывает, но тогда не было бы этой истории, истории по крайней мере достаточно сенсационной для того чтобы твоя мать прожужжала тебе и своим гостям все уши, поэтому признаем, признаем что так оно и было) поскольку он так сказать самому себе наставил рога, то есть самого себя одурачил: и значит, одурачило его не коварное женское создание как это произошло с его далеким потомком но в некотором роде его собственный мозг, собственные его идеи — или же если у него их не было то чужие идеи — сыгравшие с ним такую скверную шутку словно бы, за отсутствием жены (но ты кажется говорил что у него вдобавок ко всему прочему была еще жена и что она тоже…), тогда вернее: словно бы не довольствуясь тем что ему приходится терпеть жену он еще обременил себя, нагрузил себя идеями, мыслями, что для тарнского богатого помещика, как впрочем и для любого другого, является немалым риском еще большим чем женитьба…», а Жорж: «Верно. Верно. Верно. Но как знать?..»)