Мальтийский крест - Олег Борушко

Газеты навели раздосадованного графа на мысль. По возвращении в Милан он раздал челяди собственноручные клавиры для речитатива.

– Пение есть умение! – выстроив слуг, заявил Павел Мартынович.

Слуги понурились.

– А что такое есть умение пения? – Скавронский требовательно обвел глазами строй.

– Известно что! – отозвался Андрюшка, произведенный из крепостных иподиаконов в форейторы. – Вожжами по загривку – как есть запоют. – и недобро оглядел соратников-иностранцев.

Количество нотных линеек в клавирах граф для удобства свел к одной, вместо нот прочертив для наглядности волнообразные рельефы.

Лакей- итальянец вскорости докладывал гостей убедительным баритоном. В случае важной особы -без затруднений брал "до" третьей октавы. Золотушный метрдотель из французов несытым тенором извещал нараспев:

– Кушать-пить-кури-ить по-о-одано.

– Чисто жеребцы в коровнике! – комментировал Андрюшка.

Однако ж сам на выездах подгонял коренника бесцензурной октавой.

Для торжественных случаев имелись каватина для повара и сводный хор иностранной прислуги, начинавшийся словами "Не позабудем родину Россию".

Закончилось тем, что граф объявил о намерении решительно следовать традициям бельканто. Для чего, не откладывая в долгий ящик, зачитал список прислуги, подлежащей оскоплению.

Слуга- итальянец, сославшись на домашние обстоятельства, запросил отсрочку на одну ночь. Метрдотель-француз, осведомившись, будет ли прибавка к жалованью, в ту же ночь бежал на родину и присоединился к восставшему народу. Зато жена Андрюшки, перекрестившись, прошептала: "Слава те, Господи!"

На двадцать седьмом году жизни, разуверившись в людях, граф вернулся в Санкт-Петербург.

Потемкин сразу высказал мнение, что оперные упражнения Скавронского дали иностранцам выгодное понятие об русском обществе. Императрица, удрученная кутежами и картежными вакханалиями русских бар за рубежом, пригласила скромного графа ко двору.

По единодушному мнению, лучшим женихом России сезона 1781 года сделался граф Павел Мартынович Скавронский.

20

По возвращении на корвет Джулио решительно занялся укладкой вещей. "Несессер, щипцы для завивки, пудра… – Джулио механически перебирал предметы длинными пальцами. – Пудермантель с маской…"

Повертев в руках, Джулио медленно натянул маску для обсыпания пудрой и поглядел сквозь стеклышки на себя в зеркало. В зеркале – на часы, стоявшие за спиной на бронзовой печной доске. Побарабанил пальцами по ручке кресла. Снял маску, вышел на палубу и, спустившись мимо вахтенного по трапу, кликнул извозчика.

Увидев в конце аллеи супругов Скавронских, Джулио остановился. Публика обтекала рыцаря, оглядываясь на растрепанную фигуру без шляпы с белым мальтийским крестом на камзоле.

Катя шла, глядя под ноги, с силой наступая на холмики мокрых листьев. Их слабый писк, казалось, доставлял ей странное наслаждение. Возможно, ее развлекал также и тот факт, что Павел Мартынович поминутно сбивался с ноги…

Джулио машинально зашарил правой рукой по бедру: при виде дамы хотелось почему-то взяться за шпагу. "Спаси меня, Господи, и помилуй!" – прошептал он.

– Эчеленца! – раздалось сзади.

Робертино с укором протягивал шляпу, шпагу и плащ. Раздерганные усы, вздымавшиеся вместе с грудью, знаменовали счастливую комбинацию поспешности и усердия. Портовые извозчики наперебой поспешили указать, куда направился полусумасшедший синьор в полудомашней одежде.

Скавронский первым увидел рыцаря.

Публика, показалось Джулио, выстроилась в правильный полукруг в форме театрального партера, и в зале повисла гулкая тишина.

– Какая счастливая встреча! – сказал рыцарь и поклонился.

Катя пристально поглядела на Литту. Только нежно любящий супруг мог не расслышать, как под платьем зачастило сердце супруги.

"Дама на улице без головного убора…" – растерянно подумал рыцарь.

– Я хотел бы поблагодарить вас за любезность, – сказал по-итальянски Джулио, глядя между мужем и женой. – Я никак не рассчитывал, что моя скромная особа заслужит вашего расположения до такой степени, что это малозаслуженное расположение выльется в незаслуженную форму письменной аттестации… э-э-э… императрице Екатерине.

"С заслугами переборщил", – отстраненно подумалось Джулио.

Катя вдруг улыбнулась. И Парко ди Каподимонте ожил. Донесся оживленный говор гуляющих; шорох бриза в кронах платанов; стук каблучков худосочной гувернантки, раскрасневшейся в погоне за вверенным малолетним бандитом. И даже скрип сапог Робертино, важно разглаживавшего усы.

– Какая счастливая встреча! – сказал Павел Мартынович, не заметив, что повторил слово в слово приветствие рыцаря. – Я ведь хотел извиниться.

"Что уж тут извиняться!" – снова не к месту подумал Джулио.

С самого утра, грубо вырванная Робертино из глубокого сна, душа Джулио пребывала в оцепенении. Словно насильно надели на голову шлем из рурской стали…

За восемь лет службы Литта привык подчиняться приказам. Резкому голосу флотской дисциплины, колокольному звону монастырского устава, ровной укоризне духовника… И ему нравилась эта ясная безмятежность души – морская гладь на рассвете в Голубой лагуне меньшего мальтийского острова Комино… Но сегодня привычные голоса доносились словно сквозь войлочную прокладку, и он двигался по Неаполю под влиянием приказов, исходивших неизвестно откуда.

Джулио краем глаза видел на Катиной шее давешний крестик на черной бархатной ленте, каплю рубина в сердцевине, а ниже – кольцо с крупным сапфиром, по странной прихоти подвешенное на цепочку.

Графиня, все улыбаясь, протянула руку. "Монахи не целуют дамам рук", – подумал Джулио. Набрал полную грудь воздуха, как для команды "Свистать всех наверх!", и снял шляпу. Потом прильнул губами к душистой шелковой перчатке.

Нежный зверек Катиной руки сразу по-хозяйски поселился в объемистой ладони рыцаря, в углублении, где линия жизни пересекается с линией судьбы.

– Павел Мартынович торопил меня с письмом, – медленно сказала Катя, отнимая руку. – Забыла написать сестре главное. – и посмотрела на черную родинку в углу рыцарских губ.

– Эт самое, – добавил Павел Мартынович.

– Передайте Александре, – сказала Катя, – что нам разрешили отпуск в июне.

Джулио глядел вбок, на старушку няню, любительницу мороженого. "Март, апрель, май, июнь", – подсчитал он.

Павел Мартынович удивленно посмотрел на жену.

– Июнь? – сказал он.

Но Джулио уже встретился с Катей глазами. И никак не мог потом вспомнить, как долго длился общий взгляд, далекий от формальностей этикета, да и от всяческих формальностей.

Что ж, взгляд мужчины измеряется временем и пространством: он торопит минуту и стремится сократить дистанцию. Но женский… Женский взгляд измеряется пустотой. Волшебной пустотой, в которой нет ничего, кроме женщины, но которая, раз накатив, вмиг задувает свечные огарки надуманных измерений.

Павел Мартынович между тем смущенно тараторил:

– …и не могу заставить Катю осчастливить Неаполь выходами в свет. Она у меня здесь затворницей. А молва приписывает мужу тиранические свойства… – Посол снизу вверх глядел на громадную фигуру рыцаря. – А между тем то, что королю Карлу представляется прихотью северного сатрапа, имеет объяснением национальную неаполитанскую эпидемию. А именно – лень.

"Никогда не подумал бы, что графиня ленивы", – хотел солгать Джулио, едва выбравшись из голубой прохлады Катиных глаз. Но тут же, как из огня в полымя, с содроганием представил мягкие линии Кати в часы полуденной сиесты… И только прерывисто вздохнул.

Катя, склонив голову набок (и каштановая прядь случайно упала на плечо), словно бы уловила картину, представившуюся рыцарю.

– Я не ленива, – сказала она.

Втянула и выпустила нижнюю губу, влажно заблестевшую в свете закатного солнца.

– Вы это увидите в Петербурге, – добавила она.

– Тюша, граф Литта едет в Балтийский флот, – вмешался Павел Мартынович. – Обстоятельства службы могут воспрепятствовать удовольствию…

Екатерина Васильевна посмотрела на мужа как глядят на лакея, при подаче десерта испустившего непотребный звук.

– Воспрепятствовать удовольствию? – протяжно удивилась она.

Позже, уже по дороге на Чериньолу, Джулио старался представить – как это бывает, когда графиня смущена? Или взволнованна?

– Катя! – вместо Кати смутился Скавронский. – Ты ставишь синьора Литту в неловкое положение. Ты словно бы настаиваешь…

– В неловкое положение я ставлю скорее вас, – неторопливо сказала она, поигрывая башмачком, простонародно выставленным из-под края платья.

– Тюша… – задохнулся Павел Мартынович.

Дерзкое пренебрежение приличиями, почти грубая интонация сельской ярмарки вдруг сказочно поразили Литту. Так слабый звук пощечины перебивает шумный гомон благовоспитанности на провинциальном балу.