Ц-41. Из записок разведчика - Павел Голендухин

— Как не стыдно! — шептала она на ухо. — Срам! Раскис…

Храп продолжался. Тогда она толкнула меня ногой, словно нечаянно, и даже извинилась, мол, прости милый. Я продолжал «храпеть». Тогда она неслышно сползла с кровати и скользнула за дверь. Через минуту скрипнули половицы, я почувствовал — вошли двое: второй, очевидно, Петров.

Приближаются ко мне… Сердце отчаянно колотится.

«Что они задумали? Убить? Вполне возможно… Одна надежда: они должны понимать, что офицер штаба армии — личность известная, и мое исчезновение сразу заметят, будут искать. Найдутся люди, видевшие меня с нею… А впрочем… Эх, жаль далеко положил пистолет! Лучше бы все-таки под подушку…»

Петров приблизился ко мне, прислушался к моему дыханию и стал шарить по карманам гимнастерки.

Я едва сдерживал желание ударить его в харю, повалить, зубами перегрызть горло.

А тут лежи и жди…

— Все в порядке, — шепнул он «пташке» и удалился.

У меня на лбу выступила испарина.

Таня снова забралась под одеяло. За стенкой стукнуло, видно Петров в темноте наткнулся на что-то. Таня испуганно вздрогнула и нечаянно толкнула меня. Я, будто спросонья, невнятно забормотал и, проснувшись, стал шарить рукой по стулу.

Спустив ноги с кровати, взял папиросу и с силой чиркнул спичкой. Она сломалась. Чиркнул еще раз. Прикурил. И три раза подряд затянулся.

Это был сигнал.

Через мгновение в дом ворвались патрули. Я прижал свою «возлюбленную» к кровати. Петров пытался бежать, но был схвачен.

Как показало дальнейшее, мы поступили правильно, хотя и поспешили с арестом. Другого пути не было: вместе со мной на свидание с Хельвигом должен был прибыть… лейтенант Петров.

Догорала утренняя заря. В форме капитана Тутунова я вместе с Усовым катил на «газике» на встречу с «моим шефом». Остановили машину в условленном месте, и я поспешил к крайнему домику. Легонько постучал в дверь. Меня встретил здоровенный мужчина лет пятидесяти. Предъявил ему пароль и получил отзыв. Он осмотрелся кругом, выглянул на улицу и предложил пройти в дом. Я шагнул вперед и едва открыл дверь в комнату, как страшный удар обрушился на мою голову. Я потерял сознание…

Очнувшись, я увидел склонившихся надо мной Усова и несколько человек в белых халатах. Догадался — госпиталь.

— А где Хельвиг?.. Сорвалось? — спохватился я.

— Успокойтесь! — весело проговорил Усов и сжал кулак. — Вот он где, орел, у нас. Взяли.

Врачи не дали нам больше разговаривать.

При допросе оказалось, что люди Хельвига, а точнее хозяин квартиры, где жили Петров и Таня (все втроем они составляли точку № 1), обратил внимание на мои частые посещения штаба армии, видел меня с офицерами разведки. И у него закралось подозрение. Он не одобрял и знакомства Тани со мной. О подозрениях было сообщено хозяину главной явки группы — в крайний домик деревни, куда и прибыл Хельвиг.

— Я пришел к мысли, что убийство Голованова — дело Ильина-Тутунова, — откровенно признался на допросе Хельвиг. — И решил убрать его тихим способом… Наша ошибка, что стукнули его здесь, в домике, а не раньше. Тут было уже поздно…

Шпионская группа «Ц-41» была полностью ликвидирована.

Бумажный шарик в мусорной урне

Хельвиг хватил меня здорово. Больше месяца провалялся я на койке.

А за Днепром при выполнении одной операции снова не повезло — ранили и опять угодил в госпиталь, в тот же самый, где и лежал. На следующий день приехал навестить Усов и сказал, что меня переводят в полевой госпиталь 2093.

— Зачем? — удивился я.

— Так надо, дорогой, — по-отечески нежно улыбнулся Усов. — Дело одно есть.

А дело было вот в чем. На участке одной дивизии пешие разведчики вышли на поиски языка. Устроили засаду у немецкого блиндажа и совершенно случайно стали свидетелями необычной сцены. В блиндаже кто-то истошно кричал:

— Не хочу! Не хочу!

— Это как так? На попятную? — раздался другой голос.

— Не хочу! — ревел первый.

Вдруг раздался выстрел.

И опять крик.

— Пристрелю совсем! — снова прогремел второй голос.

В блиндаже стало тихо.

— Помни, полевой госпиталь 2093. В другом и рта не разевай… Сразу схватят, — продолжал второй голос.

Вскоре двое в офицерской форме выволокли третьего из блиндажа и оттащили в нашу сторону метров на сто. Через несколько минут они вернулись. Но не успели скрыться, как разведчики закидали их гранатами и ворвались в блиндаж, Двое в офицерских шинелях лежали мертвыми, еще один — насмерть перепуганный ефрейтор — бросил автомат и задрал кверху руки.

Разведчики обыскали убитых, приказали ефрейтору подниматься наверх и направились к своему переднему краю. Шагах в ста от блиндажа наткнулись на того, которого несколько минут назад выволокли двое. Он оказался, как и два других убитых, офицером-эсесовцем. Из голени правой ноги сочилась кровь. Его наскоро перевязали и захватили с собой.

А когда обоих доставили в штаб армии, все выяснилось до конца. Капитан Герке, так звали захваченного офицера, был специально ранен и оставлен в нейтральной полосе. Немецкая разведка рассчитывала, что он непременно будет подобран нашими разведчиками. У нас его поместили в госпиталь, и ни в какой-нибудь, а именно в полевой госпиталь 2093. Им, оказывается, удалось пронюхать, что всех раненых гитлеровцев мы помещаем в этот госпиталь, он — рядом со штабом армии, где есть врач, в совершенстве владеющий немецким языком.

— Фамилия ее Шевкун, — продолжал показания капитан Герке. — Она наша разведчица. Да, да, не удивляйтесь. Ее группа лишилась связи — вышла из строя рация. А командованию армейской группы Роммеля срочно нужны данные о ваших войсках. В мою задачу входило передать ей указание: срочно переслать собранные сведения через линию фронта… Я, как чувствовал, не хотел идти к вам… Сразу попался.

Капитан Герке готов был все выложить, лишь бы ему сохранили жизнь.

…И вот меня, одетого в эсесовскую форму, доставили в госпиталь 2093. Посмотреть на «диковинку» сбежались все раненые и обслуживающий персонал.

— Хорошего «языка» протаранили, — улыбался в прокуренные усы сержант на костылях.

— Глазищи-то, глянь, как у зверя дикого, — вторил ему сосед.

Но вот появилась высокая, лет тридцати пяти женщина в погонах майора и властно приказала:

— Разойдитесь! Чего сбежались? Подумаешь — невидаль!

Меня положили в отдельную, хорошо оборудованную землянку, в зарослях кустарника. Наконец, у моей постели остались только двое — майор и медсестра.

— Гаупштуфер[1] Герке, ведите себя спокойно, — обратилась ко мне майор. — Для нас в данный момент вы просто больной.

И принялась осматривать мои раны.

— Не беспокойтесь, господин Герке, дней через двадцать вы будете в полном здоровье, — говорила она мне в следующий раз, когда мы были уже совсем вдвоем.

Я сделал страдальческое лицо:

— Мне от этого не легче — «конец» ближе… Я готов всю жизнь лежать здесь…

Она промолчала.

— Таких, как я, у вас ведь расстреливают, — продолжал я.

— Это очередная утка господина Геббельса, — спокойно ответила она. — Вам наверняка сохранят жизнь, если проявите благоразумие, не будете запираться на допросе…

— И на это я даже не могу рассчитывать, — безнадежно закрыл я глаза. — Я только что прибыл из Франции и даже не знаю, какие части стоят на фронте.

Она заинтересовалась: неужели я прибыл с Западного фронта? Значит дела у немцев идут неважно? Я ответил, что действительно хвалиться нечем.

— Как вы попали в плен?

— Раненый два дня валялся на нейтральной полосе… И вдруг, надо же случиться такой беде, русские разведчики наткнулись…

Она вновь выразила надежду, что я могу рассчитывать на жизнь, если буду вести себя благоразумно. Я задумался: что бы могли значить эти слова, и спросил, откуда она так прекрасно знает немецкий язык.

— Сейчас надо знать немецкий — язык врага, — уклончиво ответила она.

Советский капитан только что окончил снимать с меня допрос, как в землянку вошла майор Шевкун.

— Что, развязали Герке язык? — спросила она, стряхивая с плаща дождевую пыль.

— Да, так… — уклончиво ответил он. — Что-то путает много… Видно не хочет всего выкладывать.

— Смотрите-ка! — удивилась Шевкун. — Значит не пошли впрок мои уговоры… Я, знаете, пыталась ему внушить, что от его откровенности зависит все его будущее. Конечно, это наивно.

Капитан улыбнулся и вышел.

Мы остались вдвоем. Шевкун поинтересовалась моим самочувствием и слегка пожурила за неразговорчивость на допросе.

— Все, что знал, рассказал, — сказал я и, пристально глядя ей в глаза, тихонько добавил: — Знаете, курить хочу… Не найдете парочку папирос. Я их с наслаждением и благодарностью выкурю.