Всё так (сборник) - Елена Стяжкина

У родителей Риты все получилось. Счастья их были маленькими, немного стыдными – все-таки возраст и цена вопроса… Рита в эти счастья не вписалась.

Зато у нее был Клочков. И возможность им брезговать. Для дальнейшей Ритиной реабилитации это было очень полезно. Всегда полезно, когда есть кто-то хуже, чем ты. Явно хуже, без всяких «однако» и «несмотря».

Рита с Клочковым не здоровалась. Это раз. В расписании делала ему «окна». Огромные, в человеческий рост. Если две пары в день, то первая и пятая. Если три – первая, третья и седьмая. Окна – это два.

А три – это взгляд. Рита смотрела на Клочкова как на чудовище. Как на свежую рвотную массу. У нее очень убедительно получалось. Если бы не ДЦП, Рита пошла бы в ГИТИС. И ее бы взяли.

А конверты на столе Рита честно воспринимала как материальную помощь от дружного и сплоченного коллектива. Она их просто не соотносила – ни с календарем, ни с клочковскими экзаменами.

Такое бывает. Называется, кажется, святая простота.

В августе и в феврале Рита переодевалась. Честно ждала скидок. Экономила. В новом семестре всегда приходила во всем новом. Радовала глаз. Всем было приятно.

* * *

Жена Клочкова жила в Испании. Она вышла там замуж за жопу, которую мыла. Жопа была старая, противная, величавая. Но не жадная. И умерла быстро, на девяностом году жизни и на втором – брака.

Жена была счастлива и свободна. А дочь – страдала. Дети всегда страдают. Хоть в десять, хоть в тридцать. Детям нужна мать. А не отец. Особенно если отец – неудачник.

Тормоз. Это потому что учился в Тарту. В Эстонии все тормоза. Это не оспаривается.

У дочери все было очень хорошо. Но несправедливо и зыбко. Потому что «хорошо» пришло не от родителей, а от мужа. От постороннего человека.

Дочь Клочкова жила в постоянном напряжении. Она боялась, что ее бросят. Выгонят на улицу без всего. И еще без детей в придачу. Потому что пошла такая мода: кто богаче, с тем и дети.

В браке дочери Клочкова богаче был муж. Толик. Толигарх.

Приходилось противостоять. Дочь Клочкова собирала на адвоката. Поскольку своих денег у нее не было, собирала клочковские. Ползарплаты. Это были маленькие деньги, дочь Клочкова обижалась: «У вас там все берут! И ты бери!» – «Я беру», – отвечал Клочков. «А мне не даешь?!» – заходилась в крике дочь. «Эти не даю…» – «Жадный, да? Нет у тебя больше дочери! Так и знай!»

Клочков «так и знал», но не долго. Толигарх дорожил семейными связями. А может быть, просто самим Клочковым.

Клочков по воскресеньям гулял с Таней и Витей. С внуками. А Толигарх увязывался с ними. Дочь боялась заговора: «Не позволю сепаратных сделок за моей спиной!»

Никаких сделок. Толик рассказывал. Клочков слушал. Он очень хорошо слушал. Вникал в детали. Видел их, слышал как никто.

Толик рядом с Клочковым был как птица. И как мороженое. Летал и таял. Отдыхал душой.

В общем, Толик с Клочковым дружил. А Клочков, ну так выходило, собирал против Толика деньги. Неловкость.

От неловкости Клочков нагревался внутри, как паяльная лампа, и рассыпался рассказами. Такой у него был повествовательный импульс – от вины. Толик тоже хорошо слушал. Особенно любил Леви-Стросса. Обычная радость: думал ведь, что джинсы, оказалось – супермозг.

Клочков подарил Толику «Печальные тропики». Семьдесят два рубля. Цена маленькая, книга – немного списанная. Не бестселлер. Толик был счастлив. Читал взахлеб.

Когда Леви-Стросс умер, Клочков и Толик помянули его водкой. Сели на скамейку в парке и помянули. Пахло осенью. Под оградой жгли листья. Дым был экологически вредный, но обозначал вечность. В этом парке всегда жгли листья. «По-настоящему», – сказал Толик. Тане и Вите купили сладкую вату. Как эквивалент водки. Нельзя, но иногда нужно.

* * *

Когда умер Клочков, кафедра решила игнорировать. Если брезговать, то до конца. Хоть раз в жизни надо быть принципиальными. Если нет душевной необходимости, то зачем этот цирк? Да-да… О ком скорбеть? Позорище…

Тем более на кафедру позвонил Толик. Угрюмый и малоинтеллигентный тип, как все эти богачи… Зато Толик и, собственно, сам Клочков существенно облегчили задачу. Оказалось, что покойный еще при жизни выразил желание быть похороненным в Тарту, рядом с родителями. Такой себе недешевый каприз. Да-да… Недешевый! Ну и брал он немало…

И что теперь – церемония прощания на вокзалах и в аэропортах? На каких? Когда? И неясно, и фу! И тема закрыта!

Деканат решение кафедры поддержал. А для ректората доцент Клочков был предпенсионной мелочью. Был – хорошо. Нет – тоже хорошо. Вакансия.

Так что, по аудиториям, товарищи! Звонок! Звонок!

А в аудиториях – мажорский бунт. Невиданно! Неслыханно. Наглухо черные. Без грамма косметики. Девицы даже ногти свои пластиковые остригли. И никаких парфюмов. Только ладан. Откуда?

И сценарий – во всех группах одинаковый. Как будто эти сопляки и ссыкухи просчитывали. Как будто у них вообще есть хоть капля мозгов, чтобы мыслить стратегически. Но вот же – не ошиблись. Ни в чем. В словах было так:

– Минута молчания где?

– Фотографию в холле вы или мы?

– И это… парту откуда можно взять?

– Вы забыли нам сказать, что занятий не будет…

– А цветы мы купили. Много…

– Бойкот? Очень странно, что вы не отличаете бойкот от траура.

Траур – это когда тот, с кем ты хочешь поговорить, больше никогда не ответит. А для бойкота нужны живые… Так что не волнуйтесь, дорогие преподы, с вами мы будем разговаривать всегда.

И сели табором. Прямо на пол. Никакого опыта достойной скорби! Никакого представления! Полукругом, от парты, покрытой красной профсоюзной скатертью. Полукругом от огромной фотографии Клочкова. Он смотрит в окно, почти спина, но и полупрофиль. Кто-то отвлек его от троллейбуса двадцать второго маршрута, и на лице Клочкова счастливое детское удивление. И лысина глянцево светится, отражая солнце…

Рита по поручению деканата пришла и пересчитала всех по головам и пофамильно.

Очень хороший получился процент посещаемости. Образцовый. Скрябина в роддоме, Пастухов с переломами конечностей – в травмпункте, Говорушко женится, Крылова – тоже (нашли время!). Остальные – есть.

Рита осталась их охранять. Чтоб не сбежали. И чтобы дисциплина. Села на пол. Ей на пол нельзя. С таким диагнозом лучше не простужаться. Нельзя. Но иногда нужно.

В два часа пополудни эти мажоры обманным путем (по двадцать долларов каждому) выманили охранников и завладели кнопкой.

Дали звонок. Тридцать минут. Воробьи на крыльце оглохли. Весь корпус оглох, если разобраться. Там же еще автомобили стояли. Правильно? Ну не на такси же детям в университет ездить?

Вот. Автомобилисты сопровождали звонок сигналом. А кто дал право? И куда смотрела милиция?

А еще они аплодировали. Встали, наконец, с пола и аплодировали.

Сказано: никакого опыта достойной скорби.

Еще на парте, на красной скатерти, под фотографией, оставили записку: «Попробуйте только убрать!». Анна Аркадьевна не рискнула.

Сорок дней Клочков стоял в холле и удивлялся.

Через год забылось. Поутихло.

Через год «эти» просто обклеили весь третий этаж, особенно, конечно, кафедральную дверь, листочками. Фотография – та же. А внизу большими, от руки писаными буквами: «ДЕВЯТЬ ДНЕЙ, СОРОК ДНЕЙ, ГОД, ВСЕГДА. ПОМНИМ».

В середине восьмидесятых Таисия Яковлевна ездила в свадебное путешествие в Болгарию. Через комсомол и «Спутник». Сначала поездом до Русе, потом автобусом в Варну. В Русе бродили с мужем часов пять. Все столбы… все столбы, что поразило особенно, были заклеены там такими бумажками. «ДЕВЯТЬ ДНЕЙ, СОРОК ДНЕЙ, ГОД…»

По поводу «ВСЕГДА» Таисия Яковлевна не помнила. Было? Не было?

Вот она – Болгария. Маленькая страна, а так поражает. Прямо через поколение даже.

Утихло, в общем.

* * *

Письмо из Тарту пришло на имя ректора. На самый верх. И там, наверху, сразу, конечно, поняли, что это бред и прочий старческий маразм. Но писал уважаемый академик, очень заслуженный и очень-очень старый человек… И надо было как-то реагировать.

А как?

На самом деле академик З. и в молодости был вздорным, крикливым, истеричным. В общении – крайне неприятным. Его никто долго не выдерживал. Жены сбегали, ученики… От него однажды даже кафедра сбежала. Слилась с другой – родственной.

Крайне неприятный тип. Но мыслил. Мыслил так, что некоторым было даже страшно. Его, академика З., то одергивали в КГБ, то награждали в ЦК Компартии Эстонии.

Мучили. Портили и так сложный характер.

В письме академик З. возмущался тем, что ему, русскому еврею, ученому с мировым именем, очень сложно живется в полуфашистском окружении людей, которые предпочли материнский язык языку великой родины. Он жаловался, что мыслительный процесс не доставляет ему такого удовольствия, как прежде, и требовал объяснить, почему его именная, законная стипендия, которую он тратил исключительно на нужды поддержания мозговой деятельности (чеки прилагаются), перестала поступать без всяких объяснений со стороны уважаемого университета.