Кудринская хроника - Владимир Колыхалов

Подоспел срок добывать пушнину, и она пошла Хрисанфу Мефодьевичу в руки. Почти каждый день он возвращался со шкуркой соболя, а раз как-то принес даже трех. Это была просто редкостная удача. В капканы Савушкин поймал четырех норок, подстерег у полыньи выдру, гнался однажды за рысью и тоже настиг ее. А в заячью петлю влетел такой большой лис, что из его меха можно было бы сшить две женских шапки. Красивый был лис, редкостный — с ярким рыжим крестом по спине, с черными острыми ушками. Такую лису охотники называют крестовкой, и она дорого ценится…

Хрисанф Мефодьевич все продолжал стоять под наносом и смотреть на Шарко. Полное, круглое, безбородое и безусое лицо охотника выражало сейчас задумчивость. Он все еще сильно переживал свою давешнюю горячность. Удумал же — пристрелить Шарко! А за что? За единственную ошибку в его собачьей жизни! Шарко был ему постоянно преданным, верным помощником. Савушкин представил себе, сколько он взял с ним трофеев за последние годы. Пушнина на многие, многие тысячи. А мясо сохатых? И в двадцать тракторных тележек не уложить! За это он премии получал, подарки и грамоты. И медаль — награду правительства. В почете и уважении Савушкину никто никогда не отказывал. Молва о нем шла всюду добрая. А не будь у него Шарко? Мало бы он без него-то сам по себе значил.

— Но как же нам дальше-то быть? — спрашивал Савушкин верного пса своего. — Замена нужна тебе, друг. Да такая, каким сам ты был в сильную зрелую пору. За добрую лайку не жаль и корову отдать, шкуру медвежью! А ты оставался бы у меня зимовье сторожить. Да где такого хорошего пса сразу-то сыщешь?

В углу навеса хранились в ларях продукты. Хрисанф Мефодьевич подошел, пошарил в мешке, вынул краюху мерзлого хлеба и положил ее в лапы Шарко. Пес лизнул хлеб, завилял в благодарность хвостом.

— Грызи… Отдыхай… Я дровами займусь: морозяка крадется.

У поленницы Савушкин остановился, всматриваясь по сторонам и прислушиваясь. Ветер кидался снегом, кутерьмил вовсю, угрожая к ночи перерасти в настоящую бурю. Тракторная тележка, завезенная сюда трактористом-зятем с осени, хлопала мерзлым брезентом. В тележке лежали мешки с овсом да кое-какая поклажа. В тележку он складывал на хранение лосиное мясо, когда удача сопутствовала ему. А вообще при хорошей добыче он в тайге делал саево — такой сруб небольшой на столбах, с полом и плотной крышей. В саево и складывалось на длительное хранение мясо.

Редкие мерклые звезды высеялись над головой. Дальний лес темнел полосой, но ближний лесок за Чузиком не потерял еще своих очертаний. На поля давно уж заброшенной деревни стекал с неба жидкий свет. Желтая луна, как сычий глаз, стояла над кромкою бора. Вызревшее ядро ее туманилось медной пылью. По луне Хрисанф Мефодьевич прежде верно определял погоду. Ясный начищенный круг или рожок ночного светила показывал зимой на мороз. Туманное кольцо могло предвещать буран зимой, а летом — дождь или вообще ненастье. Но теперь приметы все чаще не совпадали. Ожидаешь одно — приходит другое. Савушкин имел все основания утверждать, что в природе нынче все перебулькалось, пойди разберись. Столько всяких ракет запускают — и нашенских, и чужестранных, вот и «понаделали дырок в небе».

Ветер мел снег с завыванием, с надсадными, ухающими порывами. Хрисанф Мефодьевич представил, как выстудится у него в зимовье к утру. Придется вставать и подкидывать в печь, а то его сивые волосы, чего доброго, облепит иней.

Он носил дрова в избушку большими охапками. Мелко наколотые шли на растопку, чураки покрупнее — для долгого, медленного горения. Таскал дрова и думал, что вот теперь он надолго остался один с Шарко и Соловым. Да не привыкать! Обернуться бы только с промыслом, как в прежние годы он оборачивался — из лучших не выходил…

Промысловика влечет в тайгу не нажива, а страсть. Ведь недаром считается охота пуще неволи! К исходу дня охотник с ног валится от усталости, хватает горстями снег, но идет — продирается зарослями, ломит сквозь чащу, распутывает следы, пока — не кончится гон и не прогремит меткий выстрел. Нередко гон длится до самых потемок. Зимою в тайге ночь падает вороном, леденит тишиной и морозом. Застигнутый теменью далеко от жилья — разжигай поскорее костер, крутись на пихтовой подстилке, обарывай сон, дожидайся рассвета…

Нет, не сладкая у охотника-промысловика жизнь! С ней свыкнуться надо.

Савушкин смолоду приноравливался к такой скитальческой жизни, нередко увязывался за добрым тунгусом Кириллом Тагаевым, и тот парня не прогонял — натаскивал, как натаскивают пытливую собаку. Савушкин входил в понимание, и быть бы ему уже тогда звероловом и зверобоем, но женился он рано на пригожей девахе Марье, и жена затянула его работать в пекарню — тестомесом и пекарем. Началось с неудач: из-за подмоченной, комковатой муки дали они тяжелую выпечку. Буханки потрескались, сверху вроде поджаренные, а внутри — клёклые, непропеченные. Ты хоть что с ними делай, а они, буханки-то, все равно такими останутся. Марья заплакала, он дверь на крючок запер, никого не пускает в пекарню: стыдно такой хлебушко людям показывать. А в двери стучат, требуют хлеба хоть там какого, потому что пора горячая, покосная — с солнцем вставали колхозники и на луга уходили… Люди им посочувствовали (их ли разве вина, коли мука такая!) и всю «тяжелую выпечку» разобрали. А потом ладно дело пошло. По две квашни он вымешивал, по сто девять булок за день выпекал со своей женой Марьей. И в этой новой работе нашел Хрисанф Мефодьевич утешение, радость. А тунгусу Тагаеву так сказал:

— Ты меня, друг Кирилл, потом не забудь! Тесто месить надоест — приду к тебе, и ты наставишь меня в охотничьих-то делах. Хочу все же я охотничье ремесло через тебя до конца постичь.

И тунгус отвечал:

— Ну, паря! Надо будет — найдешь меня. Людей расспросишь, и они скажут, где я. Но торопись! Видишь — старею…

Жил тогда Савушкин не в Кудрине, а в Шерстобитове, в родной деревне своей. Хлебы выпекали они с Марьей румяные, пышные — подовые булки. В ту пору тут деревень было много — по речкам и близ озер. И везде говорили о пекарях Савушкиных с похвалой, угощали детей шерстобитовским хлебом, как будто медовыми пряниками. И ликовали, возвышались души Хрисанфа и Марьи оттого, что дарят они великую радость людям. Воистину — хлеб дар земной! Искони всяк человек на земле был сыт и пьян хлебом. Хрисанф Мефодьевич и нынче нередко говорит:

— Хлеба ни куска, так и в тереме тоска. Хлеба край, так и под елью рай!

Возможно, что и остался бы Савушкин хлебопеком, но заболела Марья, увезли ее на операцию в Парамоновку — районный центр. Это нежданное горе повергло Хрисанфа Мефодьевича в тоску. Придет на работу — в глазах темно, будто на окошки кто черные занавески накинул. И дрова в большой русской печи уж трещали невесело. Пошел Савушкин челом бить своему председателю колхозному. Понял тот мужика — отпустил в пастухи. Замена нашлась, слава богу, и общее дело не пострадало. И хотя Марья его вернулась из больницы поправившейся, но и она не вернулась больше к пекарским делам…

Шерстобитовские скот пасли в лесу, по таежным болотинам, по кулижкам, потому что лугов по Чузику, можно сказать, и нет, а какие были — выкашивались подчистую. Если вспомнить, то лучше других и старательней косил Юлик Гойко, поляк: под каждым кустом все до травинки подберет, в копна уложит. Происходил Юлик Гойко из ссыльных поляков, еще при царе сюда изгнанных. Большой трудолюб он был. А теперь уже стар, ему где-то за семьдесят. Так и остался жить один в опустевшем Шерстобитове, никуда оттуда уезжать не желает.

Тогда Савушкин рад был, что снова соприкоснулся с лесом, тайгой. А тайга человека вольно-невольно настраивает на охотничий лад, заставляет вместе с котомкой прихватывать и ружье. От медведя, к примеру, палкой не отобьешься. И птицу на пропитание без ружья не возьмешь.

А медведи шалили в те годы страшное дело как. По весне раз сломали хребты пяти нетелям. Савушкин обозлился и, дождавшись осени, наставил петель, и попалось ему тогда четыре медведя. Содрал он с них шкуры, взял мясо и сало и рассчитался как бы за причиненный урон колхозному стаду.

По весне Савушкин-пастух брал утку, по осени тоже утку да еще боровую дичь. Много в ту пору было тут этой живности, все добывали на пропитание себе, кто не ленился. Вольно, просторно жилось Хрисанфу Мефодьевичу. Это не в четырех стенах у горячей печи с утра до ночи толкаться. Совсем на душе у него посветлело: смотрит на мир и радуется. Охота! Как в омут тянула она мужика, сладким напевом его завораживала. Изредка попадался ему на пути тунгус Тагаев. Подолгу просиживали они у костра за ухой или чаем, беседовали.

— Ты, Хрисанфа, не мешкай давай, — подзадоривал Савушкина старый Кирилл. — Нынче шишка в урмане, в кедровом острове, богатая уродится, белки и всякого зверя невпроворот будет. Смекай! Кедровый остров — большой, нетронутый, есть где разбежаться.